В конце концов вино начало оказывать всегдашнее воздействие. Уже порядочно захмелев, он услышал какой-то настойчивый беспрестанный звон. Ему понадобилось определенное время на то, чтобы сообразить, что звонит телефон.
Он взял трубку.
– Эмилио!
– Мигелино! Когда ты возвращаешься?
– Наверное, на следующей неделе. Через парочку уроков новой владелице Ультимато навсегда расхочется садиться в седло.
– Так что, старая наследница пришлась тебе не по вкусу. А что, она так уродлива?
– Да нет. Она не стара и не уродлива. Наоборот, она очень красива.
– Вот как! Значит, ты заболел?
– Да, Эмилио, заболел. Тоской по родине.
– Я пришлю тебе еще ящик вина.
– Привези его сам.
– Я пришлю его с Исабель.
– Какого черта! Что за ерунду ты несешь?
– Я столкнулся с ней прошлым вечером в баре. Она не переставая о тебе расспрашивает.
– Только не вздумай ей ничего рассказывать.
– Но мне пришлось.
– Что ты хочешь сказать?
– Она была так взволновала тем, что ты после похорон не прибыл на поминки… и так внезапно уехал, даже не попрощавшись с нею…
– Ну, и что же ты ей сказал?
– Дал номер твоего телефона.
– Ах ты, черт! А я-то надеялся от нее избавиться.
– Но с какой стати?
– Она мне опостылела. Сучка недоделанная!
– Недоделанная – или неуделанная?
Эмилио опять удалось добиться своего – Мигель поневоле расхохотался.
– Можешь уделать ее, если тебе так хочется. Вдруг по всей линии послышался треск.
– Эмилио!.. Эй, Эмилио, ты меня слышишь? Послышался голос португальской телефонистки:
– С каким номером вас соединить?
– Пожалуй, не стоит, – отказался Мигель. – Он сам мне перезвонит.
* * *
Патриция сидела, свернувшись в клубок, под ивой на лошадином кладбище и горько плакала. Она сидела, обхватив руками колени, а письмо от Тома валялось рядом с нею на земле – он откладывал свой приезд на целый месяц. Были у него на то самые серьезные причины – в его помощи нуждались больные и несчастные, – и он обещал провести с ней новогодние праздники. И все равно, слезы лились в два ручья. Она не жалела самое себя, но ей было невыразимо грустно. Какая-то часть ее души была безнадежно пуста… а именно здесь пустоты она не терпела. И Том бы сумел заполнить собой эту пустоту, на сей счет у нее не было ни малейших сомнений, но как раз сейчас она чувствовала себя всеми покинутой. Разумеется, она могла бы поделиться своим горем с приятельницами – с Джоанной Бенсон, с Лаурой, – но она терпеть не могла показывать людям, в каком разладе с миром и с самой собой на самом деле живет. Иногда она казалась себе сильной, но тут же на нее накатывала печаль, и она была не в силах удержаться от слез. В такие минуты она приходила сюда, садилась наземь и размышляла о том, как хорошо было бы оказаться похороненной здесь, среди старых друзей, не испытывающих перед смертью никакого страха – и умерших так, словно они всего лишь уснули.