Пока хозяйка хлопотала, ловко и быстро заполнив стол всякими баночками, блюдцами, розеточками с вареньем, медом, пирожками, какими-то еще домашними угощениями, я рассматривал стены громадной, длинной кухни. Все они, до самого потолка, были увешены фотографиями, вставленными в красивые деревянные рамочки. Кого тут только не было! Знаменитости, те, кого я видел лишь в кино, по телевизору, или в газетах, на этих фото были совсем молодыми, нескладными, задорными. Они спорили, смеялись, пели у костра, танцевали, и от них, заряжая энергией все вокруг, исходила мощная волна радосной, жизненной силы!
Надежда Михайловна заметила, что я разглядываю фотографии, улыбнулась:
— Это, Сережа, наши с Денисом друзья! Я в молодости увлекалась фотографией, вот, снимала все подряд! Оказалось — смотрела в историю! Ко мне теперь приходят с телевидения, журналисты разные, просят продать… она усмехнулась: — А им говорю: «Память о друзьях не продается!». Не понимают! Доллары суют! А как я это продам? Вот Гена Шпаликов, а это Булат, кильку ест, а за ним, выглядывает — Беллочка, молоденькая совсем… Это мы на пикник ездили, на Клязьму. Боже мой, какой же был год? Пятьдесят девятый? Нет! Шестьдесят второй? Нет! Надо же — не помню!
Борис брякнул:
— В любом случае мы с Серегой еще не родились!
Надежда Михайловна оторвалась от фотографий, словно вынырнула из омута воспоминаний:
— Да, да… Все это было так давно… Сережа, что же вы пирожки не едите? Я для кого столько напекла? Борис сказал: «Приду с другом, он холостяк, домашних пирожков тясячу лет не ел!».
Я вперил в Бориса изумленно-гневный взгляд, но тот лишь развел руками, в свою очередь также удивленно глядя на хозяйку. Надежда Михайловна засмеялаясь:
— Борис! Ах, не сквозите меня взглядом — я пошутила! Просто вижу — у Сергея нет обручального кольца, вот и решила…
За чаем и непринужденной беседой текло время. Надежда Михайловна несколько раз выходила — проверить, не проснулся ли Профессор. Наконец она торжественно объявила:
— Мальчики, Денис Иванович встал! Пойдемте, я сказала ему, что вы пришли!
Мы прошли через коридор, и вошли в спальню. Все стены здесь занимали книжные шкафы, от пола до потолка возвышались книги — в глазах рябило от названий. Часть книг была на иностранных языках, встречались даже арабские!
Профессор полусидел на кровати, сухой, седенький, с тяжелыми мешками под глазами. Я видел его на фотографиях, и поразился той перемене, которую сделала с человеком болезнь. Больше всего изменились глаза — они напоминали два высохших родничка, в которых раньше ключем била жизнь, а ныне остались лишь мутные лужицы…