— Порой, граф, — возразил Себастьян, — решимость помогает сэкономить время. Камень, пущенный сильной рукой, несется быстрее, чем тот, что сам по себе катится с горы.
— Увы, времена Давида и Голиафа прошли.
— Эта история о противостоянии пастуха и великана — притча, а притчи бессмертны.
От неожиданности Банати пролил на себя кофе.
— Что вы этим хотите сказать? — встревожился он.
— Что камень Давида должен быть пущен.
— Кем? В кого?
Себастьян, не отвечая, внимательно посмотрел на собеседника.
— Вы отдаете себе отчет, какой хаос за этим последует? — вскричал обеспокоенный Банати, едва понимая намерения Сен-Жермена.
— А вы сами, граф, думали о том, какой хаос нам всем угрожает?
В гостиной повисло тягостное молчание.
— Разве вы не помните, что было темой наших первых переговоров? Освобождение Греции! — заговорил наконец Себастьян. — Потом со временем появились и другие темы. Греция оказалась забыта. Сейчас совершенно очевидно, что русского царя она не интересует вовсе. Люди, чьих советов он придерживается, хотят возвести Москву в ранг новой Византии. Они заинтересованы в том, чтобы Афины оставались в зависимости у Оттоманской империи. Людовик Четырнадцатый и пальцем не пошевелит, чтобы освободить Грецию, поскольку опасается обидеть Высокую Порту, которая в один прекрасный день могла бы стать его союзницей против России.
Банати налил себе еще одну — уже третью по счету — чашку кофе.
— Если король Пруссии и русский царь сейчас вознамерятся бросить вызов остальному миру, — продолжал Себастьян, — им никто и ничто не сможет помешать. Они получат свою добычу. Австрия и Франция обескровлены. Этого нельзя допустить.
— Вижу, вы хорошо запомнили мои слова о Великой шахматной доске, — заметил Банати усталым, безжизненным голосом.
Казалось, силы окончательно оставили его. Если только он не придет в себя, Засыпкин при первой же представившейся возможности займет его место.
— И вы, и я, мы всего лишь слуги, — сказал сардинец.
Себастьян не оценил этого призыва к порядку. До сего момента его отношения с Банати были отмечены искренней дружбой, они казались больше чем друзьями — союзниками. Но пессимизм удрученного заботами дипломата испортил Сен-Жермену настроение. Он заставил себя улыбнуться.
— Конечно, слуги, граф. Вот только чьи?
Себастьян поднялся со своего места. Больше ничего говорить не хотелось. Банати может предать. У дверей мужчины пожали друг другу руки. Ладонь сардинца оказалась влажной. Себастьян забыл потереть свою руку о деревянную дверь, как он делал обычно. На удивленный возглас Банати он ответил вызывающим и чуть ироничным взглядом.