Красивое лицо Сенды вдруг стало хмурым и непривлекательным. «Только я сама, бабушка Голди и Шмария, – произнесла она вслух, поведав свою печаль паре воробьев, летавших между деревьями. – Почему только мы одни знаем, как мне ненавистно это замужество? Почему?»
Но ни деревья, ни птицы не могли ответить на этот вопрос. Она замолчала, и выражение ее лица стало еще более хмурым при воспоминании о том дне год назад, когда шадхен[3] и ее родственники договорились об этом лишенном любви союзе…
– Она не создана для родов, – проговорил визгливый женский голос. – Достаточно посмотреть на ее бедра. Кто-нибудь из вас заметил, какие они узкие? – Наступило продолжительное молчание. – Вот видите! – драматическим голосом вскричала женщина, оглушительно хлопая рукой по колену. – Что я вам говорила? Достаточно один раз взглянуть на нее, чтобы понять, что она никогда не сможет родить. А скажите-ка мне, на что годится женщина, которая не может иметь детей, а? Ну-ка скажите! – Она торжествующе откинулась на спинку стула, сопровождая резким скрипом свое предсказание.
Сенда почувствовала на своей руке мягкую руку бабушки Голди и подавила желание просунуть голову в раскрытое окно и сказать Еве Боралеви все, что она о ней думает. Вместо этого она осторожно, через край оконной рамы заглянула внутрь; темная ночь и колышущаяся от легкого ветра занавеска скрывали ее лицо. Сквозь кружевной узор она могла видеть кухню в доме Боралеви. Это была главная комната, которую тепло освещал колеблющийся свет масляных ламп. От него лица собравшихся в кухне людей казались желтоватыми. Здесь были советники семьи Боралеви, шесть человек: шадхен; Вальвродженски – родители Сенды, которые почти все время молчали; дядя Хайм – брат ее отца, с женой, тетей Софией, которые страстно спорили, указывая то на одно, то на другое из ее выдающихся достоинств, в то время как Боралеви выискивали в ней всевозможные недостатки. Всего в комнате находились одиннадцать человек, сидящих полукругом на трехногих табуретах, а также Рахиль и Ева Боралеви, которые занимали стулья со спинками.
Собрание продолжалось уже более двух часов, и споры только начали разгораться. Теперь, после безапелляционного заявления Евы Боралеви о неспособности Сенды родить, дебаты временно зашли в тупик. Ева Боралеви была местной акушеркой, и никто не осмеливался спорить с ней о том, что касалось деторождения. А ни одна семья не желала обременять себя бесплодной женщиной.
– Я думаю, – поспешно проговорил сват, чувствуя, что разговор заходит не в ту сторону, – нам пора прерваться и выпить по чашечке горячего чая.