— Македонец, что ли? С двух рук мочит?
— Во-во… Так что вы его ублажите по-высшему. Он заплатит, сто пудов, и проблем не будет.
— Веди клиента, — решил саксофонист. — А что касается стволов, — добавил он так тихо, что только сам и слышал, — так что в бане, что в постели — их и спрятать некуда. Высший разряд! — крикнул он громко вслед Гоге. — Пусть клиент не сомневается. У нас, может, и победнее, чем в Москве, но покруче, чем в Чикаго.
Клиент оказался придирчивым. Стоя голым в предбаннике, он долго рассматривал полотенце, которое принес ему саксофонист. А саксофонист тем временем рассматривал его голое худое, словно из одних затянутых узлами мускулов, тело.
Посмотреть было на что.
На плечах татуировка, как погоны полковника, только вместо трех звездочек — три черепа. На груди под одной ключицей — семиконечная звезда с могильным крестом в центре. Под другой — тоже череп, только с пририсованными к нему крыльями летучей мыши. На крыльях еще цифры были, только цифры саксофонист разглядеть не смог, разве что единицу, четверку. Посередине груди был вытутаирован бегущий северный олень. Спина, на удивление, чистая, без наколок. А на запястье три большие буквы «ИРА».
— Девушка ваша? — вежливо спросил саксофонист, пойманный за тем, что изучает росписи на теле гостя.
— Шушар ты, — рассмеялся тот пренебрежительно. — «Иду Резать Актив».
Через десять минут саксофонист, так и не разыскав по телефону никого из подпасков, решился и позвонил самому центровику. Тому самому старику, который давеча пил коньяк мелкими глотками и не закусывал.
Тем более, сауна принадлежала ему.
— Авторитетный, авторитетный, — захлебываясь говорил саксофонист в трубку. — Денег не считает. В ресторане сотню, водиле — сотню… А расписан как!..
— Как? — спросил на другом конце эфира худой старый человек, страдающий туберкулезом и алкоголизмом. И еще к непогоде болели перебитые на допросах кости.
А завтра точно ожидалась непогода. Саксофонист начал перечислять, что увидел.
— А лет, годков ему сколько, — перебил хозяин.
— Ну, сорок…
— Молод для такой росписи…
— Ну, может, сорок пять…
— Если бы шесть десятков, поверил бы. Ну, полтинник… Любопытно, кто у него гувернером был, шлифовал кто…
— Может, и лет пятьдесят, — поправился саксофонист, — худой он, понимаешь? Вроде тебя, только моложе. Возраст на глазок не определишь.
— Че счас делает?
— Виноград жрет. И пердит, главное. Может, он и большой авторитет, только и я…
— Он — не авторитет, я бы знал, птичка напела бы, если кто из чесняков к нам пожаловал. А ты, алешка, шнурок — сиди тихо. Он — и «графом обсериголяшкиным» оказаться может, хотя, скорее — один на льдине… Но ты, литерка, терпи, пусть пердит, пусть… На то ты и терпила, понял? — разозлился хозяин, — За это тебе послюнявить «хрустики» дают.