Талисман едва слышно пискнул. Ник изумленно сдвинул брови. В покои пытались проникнуть, да еще пользуясь магией?
Он внимательно просмотрел изменения узора на ключе. Так. Было это буквально пять дней назад, магия девятого уровня или выше… Так. Очень интересно, однако.
— Пять дней назад я был во дворце, — сказал он сам себе. — Кто бы рискнул?.. У кого не все дома?
Девятый уровень, однако, подумал он. Круто берете, ребята. Кто же это мог быть такой… рисковый? Впрочем, войти он все равно не посмел. Или умело затер следы? А вот сейчас посмотрим…
Ник вдавил камень ключа вглубь гнезда. Дверь медленно отворилась. Капитан шагнул внутрь, обшаривая взглядом стены, оружейные стойки и шкафы. Особенно шкафы. Особенно…
Даже в самых дальних уголках дворца услышали негодующий рев:
— Какая сука сперла мои кольчужные перчатки?!
* * *
Когда дверь за Уртхангом закрылась, император поднял голову и тоскливо посмотрел на бронзовые витки задвижки. Больше всего ему сейчас хотелось упасть на ковер лицом вниз и протяжно завыть. От невыносимого ощущения собственного бессилия. От мучительного чувства, что минуту назад произошло нечто непоправимое и необратимое. Джави стиснул челюсти до скрежета, до красного тумана в глазах, и перетерпел секунды слабости.
За слабостью пришел гнев. Теперь хотелось схватить что-нибудь очень дорогое, очень красивое, и швырнуть его в стену — чтобы вдребезги, в пыль. Закричать во весь голос или все-таки даже завыть, только не в тоскливом отчаянии, а так, как в бешенстве трубит раненый слон. Несколько ударов сердца император истово ненавидел Ника — за то, что тот позволил себе ворваться в блаженный покой императорского существования и заставил своего друга и повелителя ощутить невыносимую беспомощность. Но Джави Шаддах запрокинул голову, полуприкрыв глаза, немного приоткрыл рот и стал дышать глубоко и размеренно. Голова немного закружилась. Багровый гнев улетучивался, испарялся, оставляя только тускло белеющие хлопья отрешенности. Зашумело в висках, взгляд застлали серые искры. «Это как грязный снег, поднятый поземкой», говорил наставник Унсет, северянин из Делькорта. Джави плохо представлял себе поземку, метель, пургу, и потому втихую называл танцующие и вспыхивающие серые огоньки Пыльной Бурей. Пылинки замельтешили очень быстро, сливаясь в серую пелену, и гнев иссяк почти мгновенно, словно задохнулся в тумане бесстрастия. Сердце, честно распахнутое для чувств, приняло сдавленную ярость императора д'Альмансира и поглотило ее без остатка.
И нахлынула третья волна, самая страшная. Безразличие. Равнодушие. Оцепенение. Хотелось медленно опуститься на подушки, обхватить голову руками и сидеть неподвижно, безмолвно и бездумно до самого Заката. Перед этим чувством мальчишка Джави был бессилен. Много лет назад он, скорей всего, убежал бы далеко в пески и действительно сидел бы там под какой-нибудь скалой без движения весь день и всю ночь, и еще день, и еще ночь, пока жизнь и смерть сражаются в его душе — но без его участия. И потом, когда битва завершится… Либо жажда жизни пригнала бы его обратно к стойбищу, где вода, козье молоко и безумно вкусные харджиновые лепешки — либо жажда смерти заставила бы лечь на маняще податливый песок и заснуть. Надолго. Потом навсегда. Так было бы с мальчишкой Джави Шаддахом.