* * *
От аэродрома до центральной усадьбы совхоза рукой подать. В летнюю пору приезжали туда студенты. Днем они работали в поле, а вечерами под открытым небом выступали с концертами и устраивали танцы. Курсанты зачастили туда, как пчелы в ясный день на цветы. Пушкарев не танцевал, стеснялся, но, когда Марина грациозно подошла и пригласила его на вальс, не мог удержаться. Чувствовал он себя напряженно, как в первых полетах. Казалось, все на него смотрят, даже инструктор, которого не было там и. в помине. Как бы не споткнуться, нечаянно кого-то не толкнуть, не наступить на Маринину туфельку! Когда-то Пушкарев первый раз сел в кабину самолета — в глазах зарябило от всевозможных рычагов, кнопок и переключателей, и он затаив дыхание боялся повернуться, чтобы их не задеть. И вот теперь, когда он танцевал, что-то отдаленно напоминало ему прежнее ощущение скованности. К счастью, выручила Марина, такая она непосредственная.
— Виден сокол по полету, — весело сказала она, когда стихла радиола. — Голова закружилась от твоих… Как они называются? — У Марины разлетисто подскочили вверх тонкие шнурочки бровей, запылали щеки, а в глазах, серьезных и ласковых, отразился далекий манящий свет. Она энергично крутнула перед собой указательным пальчиком и воскликнула: — Вспомнила, вспомнила: от твоих виражей!
Вот оно как… Голова закружилась… От виражей… А ему-то казалось…
В ту тихую августовскую ночь Алексей Пушкарев долго не мог заснуть. Какое-то необъяснимое новое чувство волновало его и куда-то звало, звало… Но что может быть заманчивее неба, что может быть прекраснее самого полета! Он летает, он уже познал силу крыльев и силу духа в этой бездонной небесной синеве! Разве есть на белом свете такое, что могло хотя бы приблизительно сравниться с этим чудом!
Вспомнил Пушкарев, как в детстве его заворожил лес. Не мог на него наглядеться. Вершины сосен вонзаются в голубое безбрежие неба, солнце золотит настоянный на хвое душистый воздух, а в прореженные кроны сочится синева далеких высот. Вот бы подняться над лесным царством, посмотреть: а что же там, за синей далью?
Когда же его мечта стала явью, когда он, сын лесника, поднялся над землей, его целиком захватило и околдовало пьянящее чувство скорости. Быстрота движения все в нем перевернула, сделала его другим. Уже хочется изведать не только пределы скорости, но и дальности и высоты. Но есть ли они, эти пределы, если сами стихии, в которых пребываешь, беспредельны? Тут с человеком происходит невероятное: вдруг пробуждаются спящие в нем самом чувства, и он, удивляясь и радуясь, каждый раз как бы заново открывает самого себя. Не потому ли Пушкарев ждал каждый полет как какого-то чуда и благоговейно воспринимал всякую его новизну?