Нижние комнаты располагались вровень с землей, ступенек почти не было. Вилла не замыкала собою парк, он незаметно переходил в ее стены и ковры, которые не наводили тоску, поскольку не были от него отделены. Лишь немногие предметы обстановки нарушали тихую гармонию плоскостей; окна казались огромными картинами, запечатлевшими ландшафт за стенами.
Дерево повсюду было потемневшее, ковры старые и выцветшие. Но никаких резких тонов. Пастель, посреди которой только окна отражали в красках парк и небо.
Из своего кресла Кай мог видеть этот запущенный парк. Спереди — газон и разросшийся тис, затем скальные дубы, акации и несколько кипарисов. В кустах — изъеденные ветром, искрошившиеся нимфы, на лужайке — Пан, играющий на флейте. Время о них забыло.
В комнату вошла Лилиан Дюнкерк, успевшая переодеться. Она проследила за его взглядом.
— Парк заглох, мне часто это говорят, но я не могу решиться отнять у него свободу. Его боги — терпеливые и тихие. Не надо садовыми ножницами мешать их умиранию. Пусть бы парк накрыл их собой — по мне, это было бы лучше всего.
Кай подхватил ее мысль.
— Не надо пытаться спасти то, что отжило свой век. Музеи это подтверждают. Прелесть Афины там покрывается пылью под стеклом или в залах со стеклянным потолком.
— Как прекрасно было бы, если бы от них ничего не осталось, кроме легенды.
— Это лишило бы тысячи людей чувства собственного достоинства и куска хлеба — всех тех, кто вещает об этом с кафедр или ищет какой-нибудь обломок, какого другие еще не знают.
— Вот так выглядит ныне бессмертие…
— Бывает и хуже. В Британском музее. Египетские цари, которые хотели гарантировать себе даже физическое бессмертие. Их мумии там выставлены напоказ, как пестрый ситец у торговца на тихоокеанских островах. Справедливое наказание. Каждый может на них смотреть. Они бессмертны.
— Есть хорошее стихотворение на эту тему.
— И плохие пропагандисты, которые уже одним своим здешним существованием убедительно показывают, что наверняка не знали бы, что им делать с бессмертием.
— Не слишком ли зло мы шутим?
— А что нам еще остается?
— Остается ли что-то вообще?
— Насмешка, возможно, проясняет, но все же не разрушает…
— Остается ли что-то?
— Ничего бессмертного…
— И все-таки…
— Вечное… — Кай сказал это легко, без всякого пафоса.
Лилиан Дюнкерк восприняла его ответ как комплимент. И нашла верный тон, чтобы прибавить:
— Чай будем пить здесь.
Кай не пытался плести беседу дальше, хотя она оборвалась в такой точке, где легкое влечение к диалектике, которая дремлет во всех парадоксах, вполне могло было подстрекнуть опытного фехтовальщика еще немного продлить эту увлекательную умственную акробатику, однако у беседы был свой стиль, и хотя крутой поворот придал ей другое направление, продолжать ее значило обнаружить склонность к болтовне или тщеславию. Почти внезапный переход был ловушкой, способной побудить краснобая и человека настроения к сентиментальности и тем разоблачить. Бывают ситуации, когда следует только молчать, — тогда они созревают гораздо легче, чем в перетряске слов.