Человеческие силы имеют предел. Всем троим нужно было отоспаться и поесть. Майк вырубился сразу, едва только присел на твердую почву.
Свернулся калачиком, укрылся с головой собственной курткой — от комаров и восходящего солнца. Штурман успел поучаствовать в разжигании костра, подвесил греться котелок с водой.
И тоже закемарил, шевеля во сне губами.
Терпухин бросил в кипящую воду несколько мелких рыбешек, подаренных паромщиком, кубики бульона, взятые в дорогу байкерами, и сорванную поблизости траву. Большая часть его сознательной жизни протекла южнее и восточное родной станицы. С восточными людьми он воевал, проливая кровь, и дружил, деля хлеб-соль. Чему-то их учил, чему-то сам от них учился. Например, привычке употреблять в пищу самую разную траву.
С удовольствием ел ее сырой, добавлял в любое варево. Главное — знать, какую и сколько.
Горячий аппетитный запах сработал лучше любого будильника. Майк приоткрыл рот и жалобно попросил:
— Одну только ложечку.
Штурман сел, как лунатик, с пустым, ничего не выражающим взглядом. Только ноздри его раздувались и опадали и правая рука пыталась нащупать ложку. Через минуту народ уже активно работал «столовыми приборами», ободряясь с каждой секундой.
— Уже все?
Дно котелка блестело, будто вымытое.
— Полведра же было, е-мое.
Штурман бросил взгляд на мотоциклы, поблескивающие в солнечных лучах изгибами своих совершенных форм.
— Никакая Афродита не сравнится. Помнишь, Атаман, отличия байка от женщины? Вот еще несколько: «Ты не должен разговаривать с мотоциклом после каждой поездки. Он не станет нарушать твой сон и спрашивать, любишь ты его или нет. Мотоциклы не беременеют, на них можно ездить все тридцать дней месяца».
— Сам придумал? — поинтересовался Юрий.
— Куда мне. Это наш байкерский, так сказать, фольклор.
— Ладно, ребята, — Терпухин глянул на часы. — Через десять минут проснусь, и покатим дальше.
— Ты что, второй Штирлиц, елы-палы? Тоже спишь по минутам — ни больше ни меньше?
— Не проснусь — будите.
— Если только у тебя нет привычки спросонья кулаками махать.
Атаману приснилось, будто он в родной станице — спит под деревом, уморившись после работы в поле. Вокруг слышен знакомый казачий говор. Прихватили за задницу каких-то типов и будут сейчас разбираться. Тормошат и его, чтобы сказал свое веское слово. Только зачем так грубо?
Открыв глаза, Терпухин словно продолжал видеть сон. На уровне лица маячили сапоги и казачьи брюки с красными лампасами. Явственно слышен был родной говор.