На Горянина в отличие от умилявшегося ведущего речи собаки произвели неожиданно тягостное впечатление – гортань, не предназначенная природой для подобных упражнений, выдавала звуки жутковатые, пугающие гораздо больше лая, воя или рычания… Ту передачу Денис не забыл до сих пор – и сейчас голос Колыванова вдруг напомнил ему мертвящие и страшные собачьи слова…
И как эхо его мыслям раздалось рычание – на этот раз самое настоящее рычание, – приглушенное и злое. Горянин глянул через плечо. Фила, убежавшая было по своим собачьим делам, сейчас вернулась и рычала – не подходя близко, прижавшись к земле, вздыбив шерсть на загривке…
Рычала на Колыванова.
Денис застыл в странном оцепенении, не произнося ни слова – не понимал, что сейчас надо сказать и что можно сделать, – и пораженный непонятно откуда надвигающимся предчувствием чего-то нехорошего. Непонятного и опасного.
Тогда Колыванов повторил то же слово тем же голосом:
– Пойдем! – и ухватился грязными пальцами с обломанными ногтями за рукав Горянина. Жест был неловкий, натужный – простейшее движение кисти далось Мише с большим трудом. Это походило на пластику человека, заново осваивающего руку после сложнейшего перелома и нескольких месяцев в гипсе.
Он тянул Горянина настойчиво и сильно, и тот пошел за ним, не понимая, куда и зачем идет, – пошел для того, чтобы не услышать еще раз просьбу, высказанную этим мертвым и мерзким голосом.
Фила двинулась за ними – в некотором отдалении, по-прежнему прижимаясь к земле, негромко и злобно рыча.
…Замызганное и потертое брезентовое полотнище к земле не прилегало, опираясь на обломанные стебли бурьяна. И все равно Колыванов ухватился за его край удивительно легко – не сгибаясь и не наклоняясь, лишь чуть согнув ноги в коленях. Где он взял эту грязную тряпку? – удивился Горянин, как будто ничего более странного вокруг не было. Но непонятного, тревожного было столько, что мозг поневоле ухватывался за не важные и вполне объяснимые детали – словно достаточно ответить на эти вопросы – и все остальное встанет на свои места, сделается простым, понятным и правильным…
Спустя секунду у него уже не осталось ни одной связной мысли, потому что Колыванов отдернул брезент. Под полотнищем был Саша.
– У-у-а-а-э… – простонал Горянин, связки его оказались не в силах выдать что-либо членораздельное…
Что мальчик мертв, видно было с первого взгляда. Не просто мертв – Саша был убит, убит с ужасающей, непредставимой для нормального человека жестокостью.
На изломанном, истоптанном, залитом спекшейся кровью бурьяне лежало, по сути, даже не тело, а его изуродованные фрагменты, кое-как сложенные вместе, – и, как в собранной небрежной рукой детской мозаике, многого не хватало…