Он ушел. Возможно, несколько ближайших часов он действительно будет спать. Даже обязательно. Ей бы тоже не мешало вздремнуть после такого напряжения. Но лучше потом. Она слышала, как шепчутся за перегородкой Бона и Магда. Они, конечно, проснулись, затаились и ничего не поняли. Человеку приснился страшный сон, он пришел, получил пару сочувственных слов и лекарство. И никто никогда не поймет, как она устала, как опустошена. И какое отвращение… Ведь это я сделала, я, и никто иной.
Что ж, усилия оправдали себя, ей удалось обезопасить себя от насилия. Однако победу праздновать не будем, она неполная и временная. Сейчас он подчинился мне, но до конца этот человек никогда и никому подчиняться не будет. Очень скоро он попытается вырваться на свободу.
* * *
И он сделал этот рывок. И еще как сделал! Причем способ, к которому он прибегнул, был самый простой, простейший. Что делают все в подобных случаях? Пьют. И он пил. Но как! И не один, конечно. Загул в Вильмане – это было так, невинное развлечение. Именно в смысле запоя, женщины на сей раз его не привлекали. В целом все это продолжадось дней семь, а может, девять, он не запомнил. И подсказывать было некому. Все окружающие были пьяней вина. Единственным, кто сохранил трезвую голову, был Измаил. Нельзя сказать, чтоб он по природе был таким уж трезвенником, но он хотя бы помнил, зачем он здесь находится. И только он один заметил случай, прошедший мимо общего внимания. Он, впрочем, тут же и забыл об этом, а если и вспомнил, то много позже – как среди хора орущих голосов, потерявших подобие человеческих, Торгерн крикнул ему: «Приведи ее!» – «Кого?» – спросил Измаил, но Торгерн не ответил, потому что зажал себе рот ладонью.
Он прокусил ладонь до кости, чтобы не произнести имени, которое не забывалось. Это было единственное, что он мог еще сделать – не назвать. Все остальное было вне его власти. Тяжелая тоска сгущалась. И опьянение его не брало, по крайней мере, сознание не затуманивалось. Ничего, кроме вина, в глотку не лезло. Спать он тоже не мог. Бесконечное бдение, ночь не отличить от дня. Постепенно он перестал различать тех, кто был рядом, он только чувствовал – все кругом – враги. Тоска перерастала в ненависть, а ненависть – в ярость. А ярость должна найти выход.
Временами он поднимал отяжелевшую голову, оглядывал зал, казавшийся тесным из-за того, что был переполнен, и темным, потому что свет факелов не рассеивал кислых испарений, мутным облаком стлавшихся вокруг. Жрали, пили, блевали, засыпали, валились на столы или под столы, где шныряли собаки и кухонные рабы, просыпались и снова принимались пить. Только скученность в зале могла победить промозглый холод, исходивший от каменного пола, хотя на него набросали соломы. Впрочем, сейчас соломы не столько грела, сколько уберегала при падении. И кругом раскатывался шум, беспрерывный, однообразный. Но не это привычное безобразие раздражало Торгерна. Что-то другое. И все время попадалась на глаза какая-то рожа, похожая на кусок парного мяса, однако с гляделками и с бородой. Что за рожа? Убрать ее отсюда!