Так думал Козлов, пощипывая подбородок большим и указательным пальцами.
– Козлев, мать..!
– А?
– Хрен на! Спишь, милый? Принеси мне бумаги и смоешь потом. Давай.
Козлов сделал уже четыре размеренных шага, вспоминая, где он видел старую газету, когда Коробчик, исковеркав свой голос, прошипел, отдаленно похоже на Козлова:
– А пошел бы ты на хрен!
Козлов в ужасе оцепенел на выходе, жалко улыбаясь Хоттабычу.
Раздалось звяканье – очевидно, потрясенный каптер выронил ремень из рук, и он тяжелой змеей немедленно скользнул в очко.
– А-а?! – фальцетом крикнул раздавленный услышанным каптер.
– Хрен на! – безапелляционно отрубил Коробчик.
Дверь кабинки мигом распахнулась, прозвенев сорванным шпингалетом.
Держа одной рукой штаны, другую – на отлете, красный Вашакидзе орал:
– Козлев, родимый, ходы сюда!
Козлов стоял с дрожащей улыбкой на устах, с надеждой смотрел на Коробчика, хотел что-то сказать, но слова застряли где-то в животе противным нытьем, а Хоттабыч переламывался надвое от хохота, чуть не макая свою голову в ванну, визжал и причитал:
– Да он же на тебя болт забил! На тебя – боевого шнура! Сынок отца послал! Понимаешь-нет?
Вашакидзе глядел на окаменевшего в немом отчаянии Козлова и на щербатый хохот Коробчика, тяжело дышал и наконец понял:
– Ты-и… Дух! Хоттабыч, тварь нерусский! Обизяна!
– О… Кто бы говорил, – махал ручищами довольный Коробчик. – Ты сам давно с дерева слез?
Возмущенный каптер принялся грузно усаживаться на облюбованное очко, а Козлов вышел на цыпочках из туалета.
Ваня Цветков считал роту уже третий раз – не все деды еще встали, а замполит, отчаявшись найти Вашакидзе, пронзительно выкрикивал на левом фланге дежурного водителя Коробчика.
– Козел, Козел… Ну-ка запрыгнул в строй! – пробурчал кто-то из не вполне проснувшихся шнурков третьего взвода.
Козлов развел правой рукой в сторону, опустив подбородок в надежде, что он так кажется менее небритым, и разлепил толстые губы:
– Я к Вашакидзе… ему там… надо. – Суетливо, еще больше ссутулясь, как от занесенной плетки, он выудил из-под вешалки с шинелями старую газету и, размахивая худыми, костистыми руками, зашмякал сапогами к туалету.
Вашакидзе столкнулся с ним на пороге и царственно прошагал мимо, величаво глядя перед собой.
Козлов просочился мимо мотающего портянки Коробчика и спустил воду в кабинке, повертел с сожалением в руках ненужную газету и медленно засунул ее в жестяной синий кармашек, напряженно слушая шум воды в умывальнике. Лицо его даже заострилось, но маленькие глазки сохранили прежнее, обычное для Козлова выражение – будто всегда болели, и поэтому он постоянно щурился, наваливая на глаза жесткие черные брови, при этом в уголках рта собирались небольшие горькие уголочки-ямочки.