Достав из нагрудного кармана визитную карточку цвета слоновой кости, он протянул ее Томасу:
— Каждому игроку нужен банкомет, мистер Байбл. Каждому... серьезному игроку.
Гайдж повернулся и вприпрыжку спустился с крыльца. Сожалея о своей враждебности к гостю, Томас окликнул его, когда тот направился через лужайку:
— Как дела, мистер Гайдж?
Гайдж повернулся и посмотрел на Томаса, будто видел его впервые.
— Лучше, профессор Байбл. — На его лице засияла широкая улыбка. — Отвоевываю жену.
— Пошли на поправку?
Широкое лицо Гайджа снова стало пасмурным.
— Вы не священник.
Чувствуя себя на взводе после встречи, Томас поднялся наверх и свернулся клубком на кровати Фрэнки. Сгреб под себя простыни, крепко прижал к себе. Он ощущал его запах, запах своего мальчика, видел его пританцовывающее маленькое тело, освеженное душем, он так и сыпал вопросами и мудрыми изречениями, построенными на игре слов, какими пользуются персонажи мультиков. Закрыв глаза, Томас словно очутился в странном, бесформенном мире, где не было ничего, кроме чувства осязания и боли.
Тьма, тьма со всех сторон... Может ли что-либо быть меньше, чем беспомощный отец?
И вновь он молился, или молил, или выпрашивал, или как там это называется, предлагая все кому-то на пустынном побережье души. И даже ни во что не веря, делал это с большей убежденностью, чем когда-либо в жизни. «Умоляю», — выговаривал он по буквам с такой внутренней силой, что, казалось, его сейчас разнесет в клочья. Он готов был принести в жертву — все! Конечно, он знал причины. Он знал, что какой-то безымянный предок претерпел мутацию, счастливое безумие, позволившее ему или ей применить социальные и психологические категории к миру, теоретизировать. Он знал, что Томас Байбл — человек, а люди предопределены очеловечивать все вокруг.
Видеть людей в неодушевленных предметах.
«Умоляю... Верни мне моего мальчика. Верни. Мне. Моего...»
Он бездумно пролежал так какое-то время, втягивая кислород, производя обмен веществ в организме. Вздрогнул, когда образы Синтии Повски стали тесниться у него перед глазами. Она впитывала наслаждение, как губка; соски расплющены тугим, натянутым, как парус, полотном...
Непонятно как он очутился на диване в гостиной, по телевизору шла программа новостей. Ему, охваченному чувством тщеты, казалось верхом отчаяния следить за происходящим на экране. Сухие глаза, нервная дрожь. Неподвижное безумие, мир, мелькающий так ярко и так быстро в охваченной тишиной и мраком комнате. Экран, угодливый и коварный, как язык, но играющий без правил, сохраняющих хотя бы крупицу истины, нагромождающий образы, кодирующий и перекодирующий миллиарды зрительных рецепторов.