и облепила блестками. Хорошо, что я заставила ее эти блестки отцепить. А вот надену ли я хоть что-нибудь из этого? Если бы. Как обычно, это будут штаны на полу и рубашка, закинутая на другой конец комнаты. Трогательно.
Когда Лайм постучал во входную дверь, я чувствовала себя примерно как Анна Франк, когда к ней ворвались фашисты. Мне хотелось спрятаться в тайном убежище — только у меня его не было.
Единственное, от чего мне стало легче, — это мысль, что Лайму, наверное, еще хуже. Хотя он этого и не показывал.
За пару дней у него отросла щетина. От него пахло травяным шампунем. Не скажу точно, кто из нас прыгнул первым, кажется, все-таки я, и внезапно мы уже целовались возле стены, и в спину мне врезалась книжная полка.
Лайм вблизи — это нечто такое, чего я не могла вообразить, несмотря на все свои жалкие старания. В его глаза действительно можно смотреть и чувствовать, будто тебя затягивает в гипнотизирующий круговорот, — вроде как в «Бэтмене». Я не желала отводить взгляд. И я не желала отпускать Лайма.
Он — не Дэн, и мне это все равно. И это уже изрядный прогресс. И эта совсем недэновская аура делает его еще восхитительнее — если уж говорить начистоту. От него пахнет Лаймом — резкий запах лосьона, — и небритое лицо так жестко трется о мое лицо, так сексуально, ненасытно. И каждый раз, когда я пытаюсь отстраниться, потому что в спину мне вонзается полка, он снова притягивает меня к себе, но уже как-нибудь иначе. Да, он явно знает, что делает. И что мне оставалось, кроме как благодарно сдаться?
Наконец, после того как моя спина проехалась по всем книгам Джилли Купер, какие только были у меня на полке, мы отправились в путь.
— Нелегко мне будет сосредоточиться, — заметил Лайм, когда мы залезли в его машину (новый на вид «Эм Джи», так-то тебе, Дэн, и плевать, если я легкомысленная дрянь).
— Можно кое-что сказать? — спросила я, удобно устраиваясь на сиденье.
Он не возражал.
— Спасибо, спасибо, спасибо, спаси…
Целуйте радость на лету, как сказал кто-то из поэтов. Со всеми мимолетными страстями в моей жизни я уж могла бы этому научиться. Но почему же тогда, стоит мне очутиться возле мужчины или постели (в порядке уменьшения значимости), я в первую очередь думаю о постоянстве? Это похоже на манию.
Наверное, это, как и многое другое, началось еще в школе. Если ты одолжила Тревору Макви угольник, из этого неизбежно следовал вывод: «Ты любишь Тревора Макви». А если через несколько лет кто-нибудь дарил тебе колечко, то это обязательно знаменовало помолвку. Боже ты мой, я ведь одно время на полном серьезе думала, что выйду замуж за Филипа Зебраски.