Когг тот поутру отплывал, матросы с него приходили к кострам рыбацким, сказывали, шкипер-де порядок любит, оборванцев каких не возьмет. А мы уж и поизносились с Гришаней-то, шутка ли, столько времени незнамо где прошлялись, в баню не ходивши – только волнами морскими и мылись. Поспрошали, Христа ради, у рыбаков, у кого что найдется. Люди хорошие. Кто шляпу дал, кто плащик, кто башмаки. Приоделся Гриша, на когг пошел, договариваться. Сиди, мне сказал, на причале – только на вид не показывайся, шкипера собой не пугай раньше времени. Мне-то вместо него никак не пойти было – речи басурманской не знаю. Вот и таился на причале, за бочками, мало ли – сейчас отчалят. Махнет тогда Гришаня рукой – я и тут как тут, как договаривались… Не махнул Гриша! Вообще на палубу не вышел. Ни вечером, ни с утра… Как отходить стали – я уже неладное почуял – на борт ринулся… И получил багром по башке. Свалился с пирса – не рыбаки бы – не выплыл. А того шильника, что багром меня стеганул, – узнал. Родинка у него – с полщеки. Тот самый, что за Софьей приезжал, к ван Герзе!
Так и пропал Гришаня. Не знаю – жив ли.
Олексаха горестно покачал головою.
– Будем надеяться, – встав с лавки, отозвался Олег Иваныч. – Тебя-то я тоже в живых не чаял увидеть, а вот, вишь ты… Домой иль к Настене своей не ходил ли?
– Нет, – Олексаха покачал головой. – Был соблазн… да Ставровых пасся. Митря-то меня еще на Московской дороге приметил, как шли с обозниками. Я ж потом посуху добирался. Ну и… как ни пасся, а все равно – спеленали, ровно кутенка какого. Хорошо – гроза да темень – не то так и не убег бы…
– Захаживал к Настене твоей, на Нутную… с неделю тому. Сказывала Настена, человечек к ней приходил неприметный… про тебя выспрашивал. Так же и к родичам твоим на Кузьмодемьянскую приходили. То Ставровы люди. Явился бы – враз поймали. Меня вон пока опасаются трогать. Да, чую, недолго то. Вот станет посадником Ставр – и сгноят нас с тобой в порубе – ежели сразу главу не отымут. Меня – за убийство, тебя… найдут за что Ставровы-то… мало ты им насолил, что ли.
Они проговорили до самого утра, до первых лучей солнца. Только когда запели на соседних дворах петухи, улеглись. Олексаха – в людской, Олег Иваныч – у себя в горнице. Долго заснуть не мог – не знал, печалиться вестям Олексахиным или радоваться. А ведь жива, выходит, Софья-то! А значит, даст Бог – свидимся! Эх… Стан тонкий, кожа – будто шелк, волосы – волной золотой – глаза карие, теплые… Эх, Софьюшка…
Так и промаялся до утра Олег Иваныч. Все о Софье своей думал.