Даже песни гусляра не веселили, хотя тот сегодня, против обыкновения, пока не позволил себе ни единого критического слова в отношении не только князя, но и бояр. Глаза гусляра светились радостно, и он охотно выполнял все пожелания Константина, уважительно выслушивая их, помногу задумываясь и стараясь угодить, чего за ним ранее никогда не водилось.
– Ишь как присмирел, – кивая на него, отметил такой крутой поворот в поведении певца Онуфрий. – А если еще в твоем порубе, княже, посидит, так и вовсе станет, как глина податливая. И из песен тоже задиристость-то повыбрасывает, споет что нам угодно да как угодно.
Гусляр, до того в задумчивости легонько перебиравший струны, услыхав речь Онуфрия, зло вспыхнул, гордо выпрямился, но Константин не дал разразиться неизбежному скандалу и, упредив вероятный дерзкий ответ Стожара, властно осадил его, махнув рукой, и сам, обернувшись к боярину, ответил вместо певца:
– Как думаешь, Онуфрий, долго ли о тебе память жить будет после кончины твоей?
– Ну, сколько род мой жить будет, столько и память, – неуверенно протянул боярин. Последние месяцы, начиная с той самой зимней поездки в Переяславль к Ингварю Игоревичу, Онуфрий ловил себя на неприятной мысли, что он сам хоть и умен, а вот князя понимать перестал. Ранее тот перед ним как на ладони был, и поведение его предсказывалось с легкостью неописуемой. Ежели что неприятное в лоб сказать, то князь в гнев впадет, опалу на какого-нибудь мешающего боярина наложит, как это с прямодушным Ратьшей получилось. А ежели польстить с умом, то можно и подарок хороший заполучить. С зимы же все испортилось, наперекосяк пошло.
По первости думал боярин, что ведьмачка князя околдовала, но потом понял – глубже искать надо. Предполагал он еще, что Купава – ишь старая любовь вернулась – нашептывает по ночам тихонько скверну разную Константину на ухо. Она, известное дело, холопка, вот и печется о подлых смердах. Но потом понял Онуфрий, что и не в ней дело, ох, не в ней, иначе зачем бы князь Ратьшу вызвал. Хорошо еще, что тот с приездом задерживается по причине болезни. Вот бы Господь смилостивился, да и вовсе старого ворчуна к себе прибрал.
А может, из бояр кто тайные козни учиняет? Он подозрительно оглядел всех присутствующих – кто именно? Завид? Он ведь в точности своему имени соответствует. Для него и лошаденка чужая завсегда выносливее, и терем другого боярина красивее, и угодья у него самого хуже, чем у всех прочих. Да нет, иначе князь сегодня не взыскал бы с него аж тридцать гривен. Искать надо среди тех, кого Константин на суде своем не помянул. Тогда один Куней и остается. Неужто он?