– Это вам запасец. Будете ежедень сменять повязку, так и мазью его попользуйте. Авось и поможет. Все в руце Божьей. С Богом, родимые, да хранит вас Господь. – Он поклонился и удалился, сухонький и смиренный.
Пахом молча вывел коня, развернул его и медленно, нехотя поплелся к своим товарищам по несчастью, которые дожидались его, сидя на сене в санях. Петька шел следом за ним.
Сафрон поднялся, взглянул горестно на сына и сказал:
– Ох, сынок, чует мое сердце, не к добру ты нам своего татарина навязал. Обуза-то какая…
– Что ж делать, тятя? Человек ведь, а я в него стрельнул. Негоже творить нам нечестивое. Не по-божески это. Дядя Силантий не одобрил бы сего.
– Да уж. Ну ладно, хватит разговоров. Путь дальний, а для нас еще и опасный. Поехали, Пахом.
Тут подошел монах-послушник и, протянув плошку Пахому, молвил:
– Брат Тимофей наказал татарину испить отвара. Подай ему.
– И чего это я должен?.. – Пахом вздохнул, но принял плошку.
– Дай мне, Пахомка, – попросил Петька и смело взял протянутую с готовностью плошку. – На, пей, горемычный, это должно облегчить тебе твои муки. Верь брату Тимофею. Он Божий человек, хитрить не станет.
Татарин помолчал малость, подумал, но потом приподнял голову, и Петька поднес плошку к его губам. Гримаса отвращения исказила лицо татарина, он отворотил голову, но Петька настойчиво продолжил:
– Не вороти морду, нехристь! Пей, тебе говорю. Надо. Все пользительное горько, я знаю. Но это все ж лучше, чем боль в ноге. Верно говорю.
Татарин с усилием выпил отвар и откинулся на сено. Он был укрыт тяжелой бараньей полостью, но его трясло в ознобе. Он ежился, молчал, закрыв глаза и стиснув зубы.
– Трогай! – сказал Сафрон, и пароконные сани скрипнули полозьями. За ними потащились Петькины сани, конь неохотно тянулся за поводом, который был привязан к передним саням.
– Давай-ка, Петр Сафронович, на коня, – сказал Кузьма, подводя к отроку своего. – Я на татарском поеду, а то, чего доброго, не справишься ты с таким. Садись, я подмогну. Пистоль засунь за кушак или под тулуп, а то утеряешь. Давай, поспешай.
Маленький караван потянулся по укатанной дороге, и вскоре монастырь скрылся из виду. По обе стороны дороги тянулись ели, ветерок едва шевелил их, и они тихо шептались в ночной тишине. Наверное, ночь уже перевалила за середину. Всем хотелось спать, давила усталость. Петька пожалел, что пересел на коня Кузьмы, хотя поначалу и радостно было ощущать себя вершником.
Не прошло и часа, как сани свернули вправо и потащились по едва заметным следам, оставленным несколько дней назад. Втянулись в лес. Стало жутковато, кони всхрапывали, настороженно прядали ушами, косились на таинственные кусты и заросли. Ритмичное бряцанье сбруи неумолимо клонило ко сну. Петька нерешительно покрутил головой, наконец не выдержал и спросил: