А потом... Какая хрен разница, что потом? Она выжила. Она увидела в зеркале нервные окончания своих глаз и выжила. Больничные стены били ее по лицу. И оставляли на нем морщины.
К ней приходил отец, приносил фрукты. Сидел, молчал и гладил ее по голове. Целовал ее в бледную щеку. И шептал еле слышно. А что? Она не могла расслышать, да и не хотела. Ей просто хотелось лежать целую вечность и смотреть на папу. Длинного, смешного папу в белом халате, накинутом на сутулые плечи.
Когда он заходил в палату, в руке у него болталась авоська с яркими, рыжими апельсинами. Он смущено улыбался и топтался в больничных тапочках.
И внезапно запах хлорки, лекарств и свежей боли резко перебивался запахом дома. Ее дома. И на глаза наворачивались слезы. И рот кривился в плаче. И отец обнимал ее и плакал вместе с ней, только никто не видел его слез. Только стены. Только больничные стены.
А потом врач позвал папу. Они стояли в коридоре и говорили. Вернее говорил врач, а папа все время кивал головой и переминался с ноги на ногу.
Клава видела в окошко бокса немного, но увидела достаточно. Она все поняла. Вцепилась в прутья кровати руками и костяшки пальцев побелели. И за окном пошел первый снег. Умирая, он ревел в один голос с Клавой. Голуби-наблюдающие сидели с той стороны окна и смотрели. Смотрели. Оставляли елочки следов на холодном цинке.
Hу вот ты и в бесцветном здании с серыми окнами. Hу вот ты и в бесцветном здании с видом на вечность, детка.
Добрый дядя-врач склонился над тобой, добрый дядя-врач заглядывает тебе в лицо и говорит:
- Скажи, Клава, зачем ты сделала это, что ты чувствовала, что ты видела?
- Я... Я хотела догнать свой бантик, свой синий бант. Он летел к зеленому солнцу, а я не хотела его потерять.
И еще кубик лекарства в вену. И еще. Огнем полыхнула кровь и что-то случилось. Дверь захлопнулась.
Врачи шепотом совещались у изголовья ее кровати. Действительно, странный случай. Из ряда вон выходящий. Случай попавший на первые полосы газет.
* * *
Маленькая девочка зашла на кухню, закрыла окно и дверь. Включила газ и ждала. И в ее кулачке была зажата потная зажигалка. Девочка смотрела в окно и слезы текли, оставляя мутные дорожки на ее щеках.
И капали. Капали на линолеум кухни, протертый до дыр, в которые были видны звезды. В которые сколько не смотри, все равно не насмотришься. Все не наглядишься в отражение зрачков, темных и сладких.
И еще кубик лекарства в вену. Тех, что выгибают тебя дугой лука и становятся его тетивой. А кровь как расплавленный полиэтилен долбит тебя в ледяные виски.