Ной поперхнулся. Если бы не ночь, она увидела бы в его глазах слезы.
– Но я люблю Квини, мисс Лукреция Борджиа, мэм! Мы с ней не просто спали вместе. У меня сердце разорвется, если мне нельзя будет с ней спать. Она меня тоже любит.
Лукреция Борджиа оттолкнула его. При всей властности, даже грубости этого жеста в нем угадывалась плохо скрытая нежность.
– До вашей с ней любви никому нет никакого дела, Ной. Ты такой же ниггер, как и я. Любовь существует не для нас. Масса Максвелл велел тебе возвращаться ночевать в часовню, я передала его приказ. Чего тебе еще? Ты забыл, что парням из часовни нельзя ошиваться вокруг хижин по ночам? Если я скажу массе Максвеллу, что ты шатаешься здесь, как безумный, то тебе не миновать порки.
– Не говорите, мисс Лукреция Борджиа, мэм! Ни за что не говорите! Я не хочу, чтобы меня пороли. Я смирный. Вы же знаете, какой я смирный!
Она знала, что Ной никогда не доставлял хлопот: он был кротким, послушным, усердным. Она заговорила с ним менее сурово:
– Я ничего ему не скажу, если ты сейчас же уберешься к себе в часовню. Я через несколько минут загляну туда – чтобы ты был на месте! Нельзя, чтобы бодливые бычки вроде тебя бродили по ночам по поселку.
Он исчез в темноте. Она вздохнула. Она так желала Омара, что могла понять чужое желание. Ной так же сильно хотел Квини, как она Омара. Однако она же сделала над собой усилие и отмела страдание как не заслуживающую внимания чепуху. Ниггерам не положено влюбляться. Она не хотела признаваться себе, что влюбилась в Омара, и предпочитала считать свое томление, как и чувства Ноя и Квини, вульгарным желанием. Лукреция Борджиа снова нащупала руку Омара и потащила его дальше, к единственной освещенной хижине. Показывая на распахнутую дверь, она молвила:
– Квини живет здесь с Лейлой.
Они немного постояли у входа. Огарок, прилепленный к треснутому блюдцу, озарял помещение тусклым желтым светом. На полу были устроены четыре убогих ложа: тюфяки, набитые соломой, на импровизированных кроватях, ветхие пледы. В хижине теснилось семеро душ: три пары сидели на кроватях, четвертую кровать занимала одна девушка. Даже в полутьме она выделялась своей миловидностью. Изящная, с круглым личиком и длинными волнистыми волосами, ниспадавшими ей на плечи. На вид ей можно было дать лет шестнадцать-восемнадцать.
Лукреция Борджиа оглядела хижину, проверяя, соблюдают ли здесь порядок и чистоту согласно ее суровым требованиям. Претензий у нее не возникло – возможно, именно благодаря потемкам. Постели вроде аккуратно застелены, вокруг очага выметено, люди опрятно одеты. Она кивнула, приветствуя высокую, крепкую негритянку лет двадцати пяти: