– Не знаю… – сказал он.
– Вот видишь, – засмеялась она. – А говоришь…
– А нас вы простили?
– Вас? – удивилась она. – Господи, мальчик, вас за что?
– Ясно, – заключил он. – Но я вам хочу сказать… Ни себя, ни Машку, ни ее я не прощу никогда…
Почему ему важно это? Объяснить про рикошет, про удивительную пятидесятисемиминутную ясность понятий, про то, как, приняв на себя удар слова, он принял на себя и все последующее… Ее, Ларису, слово только задело, его – убило. Она может простить, а он не должен… Потому что ничего другого он не может, кроме как не простить.
– Ты думаешь, не прощать никогда – доблесть? – печально произнесла Лариса.
– Доблесть – прощение? – спросил он.
– Не знаю, – ответила Лариса. – Я вообще не знаю, что такое доблесть в этой жизни… Не надо ее не прощать, – продолжала Лариса. – Удиви ее тем, в чем она ничего не понимает.
– Вы так хотите?.. – тихо сказал Павлик. – Вам будет лучше от этого?
– Знаешь, – медленно проговорила Лариса, – будет. Ты нам оставишь надежду…
– Не понимаю.
– Прости ее…
– Хорошо, – ответил Павлик. – Я сделаю это ради вас. Но и вы простите меня, если можете…
– Ты даже не знаешь, что говоришь… – прошептала Лариса.
Звонок раздался сразу в двух квартирах. И здесь, на балконе, два звука объединились и звенели неестественно громко, как в театре.
– Мама! – закричала Машка. – Ты почему не в Загорске?
– Собирайтесь! – велела Катя. – Мы уезжаем. У нас скоро поезд…
И тут она увидела чужую девочку, что отрешенно стояла посреди комнаты. Девочка наклонила голову, и блестящие глаза ящерицы уставились на Катю стеклянно и равнодушно.
– Собирайтесь! – повторила Катя.
– Сейчас! – сказал пришедший с балкона Павлик. И вид у него был такой, будто только что он испытал боль, но она уже отпустила, хотя еще осталось воспоминание о боли. Он вошел и сразу стал застегивать чемоданы.
– Разве у вас поезд сегодня? – спросила Милка. – Не завтра?
– Через два часа, – ответила Катя.
Милка смотрела на Павлика. Как, наклонившись к замку чемодана, он прижимает крышку коленом и при этом не обращает на нее никакого внимания. Каждый его защелк вызывал у нее странное чувство освобождения и потери. Ведь хорошо же, если они уедут, эти нелепые северские люди – женщина с кошмарными белыми пуговицами на желтом, ядовито-склочная малявка, из-за которой весь скандал, этот малахольный Павлик. Гибрид учителя с декабристами. Пусть себе катятся! Не нужен он ей, не нужен! Милке хотелось бы даже громко фыркнуть что-нибудь эдакое: «Привет отъезжающим половцам и печенегам!» Чтоб окончательно и бесповоротно определить несоответствие этих людей времени. Времени телевизора и миксера! Она даже сделала вдох для произнесения заключительного хамства, когда вдруг осознала, что говорит совсем другое: