Почему я так волновался, войдя в чёрно-зелёную кипарисовую тень, укрывающую старые стены Брантесо? О чём желает предупредить, на что надеется человеческое сердце, когда оно без видимых причин то бьётся загнанным оленёнком, то падает камнем с высоты? <…> Я невольно прислушивался к собственным шагам, когда шёл по сухим листьям пустынной аллеи, а затем по каменным плитам к парадной лестнице.
Меня встретила дряхлеющая Пласида, камеристка и нянька Марии дель Росарио:
– Какое счастье, вы приехали! Сеньорита с ума сходила без вас. Прямо как дитя малое.
– Где она?
– Лежит весь день. Хотела к вашему приезду одеться…
– Она больна?
– Ох, сеньор, боюсь, вы её не узнаете! Старуха горестно отвернулась.
– Она там.
Когда я вошёл в спальню, Мария дель Росарио вскрикнула, протянув ко мне руки, но тут же отняла их, чтобы закрыться в беззвучном рыдании. Я пытался поцеловать её, забирая влажные ладони в свои.
– Ты ещё не совсем разлюбил меня?
На неё было больно смотреть. На прозрачном, голубовато-восковом лице живыми оставались только глаза. Я проговорил, сглатывая горечь:
– Разве это возможно?
<…> Она привстала на постели, собираясь позвать служанку, чтобы та помогла ей одеться.
– Хочу поужинать вместе с тобой. Так давно не было никаких желаний… Помнишь наши ночные ужины вдвоём?
Ещё бы я не помнил тот изысканный ад, который мы устраивали друг другу! Подозреваю, что какой-нибудь случайный соглядатай мог нас принять за умалишённых, забывших о существовании еды, одежды, постели и хотя бы минимальной пристойности. Но если для меня эти безумства были игрой, пусть сладчайшей и самоубийственной, но всё же игрой, то Мария дель Росарио в наших бдениях сохраняла почти звериную серьёзность. Превращаясь в госпожу или рабыню наступая босой ступнёй мне на лицо или нисходя до крайней степени униженной покорности, она несла во взгляде всё ту же отрешённость с оттенком стыдливого недоумения, и этот взгляд лишал меня рассудка. Порой казалось, ей достаточно было видеть, сколь сильное желание она возбуждает, а последующие вторжения и прочие телесные бесчинства претерпевались ею как варварский избыток. <…>
– Не зови Пласиду. Разреши мне самому тебя одеть.
– Я боюсь вызвать твоё отвращение.
– Где платье?
– Не знаю.
– А всё-таки где?
– Откуда мне знать? – она скосила глаза на массивный дубовый шкаф, давая мне подсказку.
Дверь шкафа была не заперта. Из его глубины на меня пахнуло слабым трогательным ароматом. Я снял с вешалки белое, очень открытое платье, которое, казалось, ещё помнило благоухание тела.
– Наденем это?
– Да, белое. И больше ничего.