Он услышал про эту историю, когда приблизился уже к точке кипения, уже обжигало все, что касалось ее. Известие о раннеюношеском романе Зины Еремеевой слилось со становящимся воспоминанием о нестерпимости разогретой влюбленности в нее ирпеньским летом. И роман этот не сразу находил, куда ему вылиться, – а тебе будто еще порнографические карточки глухонемые в поезде подбрасывают, ты и не смотреть должен, и ребенка защитить, а тут вот она, сама, тридцати-с-чем-то-летняя женщина стоит, мать двоих детей. Придется считать, что факт сей имел серьезное значение для воспоследовавших отношений. Кстати, а зачем она ему рассказала это? Не обязательно вовсе ему было знать. «Я такая плохая» – да полно, никто бы и не догадался, что такая. Несомненно, могла бы и промолчать.
А сам факт хорош – мало кому удалось перещеголять. Ольге Ивинской, например, не удалось. И «у мамы были десятки мужчин до классюши, и ни одного – после», и что попутчику в поезде отдалась – рассказывала; большого впечатления не произвело. Для Пастернака железная дорога, поезда, вагоны – это что-то особое, но место это, куда Ольга Всеволодовна хотела влить своего кипятка, оказалось занятым… Как оглушил его в тридцатом году этот разговор с Зинаидой Нейгауз! Она произносила сама эти несколько фраз, как она… девочкой… под вуалью… в гимназической форме – а время было за полночь!..
Весь день перед тем он провел в обихаживании своей семьи: Евгения Владимировна была белоручка, лентяйка, кислая светская барынька тринадцатого года. Ее будто бы восхищало то, что Пастернак сам ставит самовар (сейчас уж малые дети на такое не ведутся: «А вот какой Мишенька молодец, а вот как он маме помогает!»), – у него выбора не было, с Евгенией Владимировной он бы пил чай раз в день, а то и не во всякий… Узлы в дорогу ему в его доме укладывала соседская жена Зинаида Николаевна. Случайно зашла и, увидев, что дел, на него женой возложенных, не провернуть, не раздумывая взялась помогать. Пастернак и накануне не выспался, закрутился отъездными делами, стоял в прокуренном коридоре поезда. Зинаида Николаевна ничуть своей прелести от дыма и поздней ночи не теряла – стучало в голове от бессонницы, стучало под ногами стуком непроверенной юности – вагонными колесами, – и слушал и не верил своим ушам. Становилось ясно, что это известие в такой момент заставит думать о ситуации постоянно…
Ну что после этого «отдалась попутчику в поезде»? Ну и отдалась.
Борис Пастернак заплатил дань поездам. Набирал впечатления, разращивал в себе эту пропасть – ход поезда и свой полет в нем по российским просторам к Уралу, к сестрам Синяковым в Харьков. Харьков – город какой-то в любовном плане мистический, как черная дыра романов, – каких только историй в первой половине двадцатого века туда не ухнуло! И воспоминания чьи-то читаешь – все в Харькове, в Харькове, и начиналось что-то невообразимое, и кончалось страшно, – все в нем, и в романах о нем же пишут. А из Харькова по Европе – в Марбург. В Марбург, кроме как по железной дороге, не попадешь. Стало ли слово «Марбург» для Пастернака когда-нибудь не синонимом несчастной любви – и поезда, едущего в другую сторону?