Фотография новой семьи Пастернаков 1934 года на групповом снимке в доме отдыха в Одоеве: Зина со Стасиком во втором ряду, сам Пастернак – в третьем, стоит с напряженным, деятельным, погруженным в себя, решительным лицом, как молодожен. Он отрешен от всего, кроме своего положения мужа при молодой жене, и по диагонали они стоят рядом, чуть-чуть касаясь друг друга. Пастернак очень красив, редко для себя благообразен, хороша при своей необычайной нефотогеничности Зинаида Николаевна, и, конечно, очень хорош с полуулыбочкой переросший уже детскую пору Стасик Нейгауз. Никто из большой груп-
пы других отдыхающих не стоит изящно, никто не изыскан в одежде или в позах, хотя есть и белые платья, и ожерелья. Одна Зинаида Николаевна сидит с утомленным, тоже как у новобрачной, лицом и являет собой совершенство женщины, которой ничего не нужно, у которой все есть и которая готова принять это во всей трудности и сложности. Спокойствие это таково, будто весь путь ее записанным лежит перед ней, и она запись уже прочла, все поняла, но касания ее соседей слева, мужчин, которым она сидит по правую руку – Стасика Нейгауза и Бориса Леонидовича, – делают ее недосягаемой и неуязвимой. Правда, такой, с какой никто бы не захотел поменяться местами – как с Мадонной.
В то лето так много всего происходило, что объять это взглядом, найти объяснения, понять их и признать – было некогда, да и неинтересно заниматься теориями. Пастернак попробовал описать в послесловии к «Охранной грамоте», в виде посмертного письма к Рильке – кому еще он мог бы попытаться объяснить, что с ним произошло? – внешности двух дам (из шести, ТОПТАВШИХ ЛУГА). Может, внешность действительно и была важна – это то, что он видел в первую очередь, натолкнувшись взглядом на дачной террасе на Зинаиду Николаевну или на Женю. Пастернакове-ды стали считать, что эта малость действительно имела большое значение для Пастернака. И что что-то определяла в женщинах и в нем самом.
«Тогда у меня была семья. Преступным образом я завел то, к чему у меня нет достаточных данных, и вовлек в эту попытку другую жизнь и вместе с ней дал начало третьей.
Улыбка колобком округляла подбородок молодой художницы, заливая ей светом щеки и глаза. И когда она как от солнца щурила их непристально – матовым прищуром, как люди близорукие или со слабой грудью. Когда разлитье улыбки доходило до прекрасного, открытого лба, все более и более колебля упругий облик между овалом и кругом, вспоминалось Итальянское Возрожденье. Освещенная извне улыбкой, она очень напоминала один из женских портретов Гирландайо. Тогда в ее лице хотелось купаться. И так как она всегда нуждалась в этом освещеньи, чтобы быть прекрасной, то ей требовалось счастье, чтобы нравиться.