– Не прогоню, Николай Степанович, – невольно рассмеялся Голицын и обернулся в сторону Юсташева: – Ты кого это притащил, Ибрагим-оглы?
Рядом с Юсташевым стоял мрачного вида мужик в форме австрийского рядового. Чем-то он неуловимо был похож на самого Юсташева. Руки у австрийца были стянуты за спиной ремнем. Похоже, его собственным – вон, штаны того и гляди спадут.
«Босняк, – подумал Голицын. – Из поездной обслуги. Надо же, чего кот приволок!»
Фельдфебель тут же подтвердил его догадку:
– Решил, что нужно кого-нибудь из них допросить. Вот – паймал-излавил в лесу одного… Мы его сами с поезда сбросили.
– Это славно, что изловил и притащил, а не сразу на месте кинжалом попотчевал. Что-то мне показалось, будто вы, кавказцы, с босняками очень ласково обходились, – хитро прищурился Голицын. – Я думал, ты только глотки резать умеешь, а ты, выходит, и живых неприятелей в плен берешь?
– Это мне нэверному горло перерэзать легко, как барану. А они – братья-мусульмане, – бесхитростно объяснил свою жизненную позицию Юсташев. – Но нэ падумай плохого, камандыр! Государю-императору Ибрагим служит честно. Я ему присягал! Клялся, да! И ты камандыр хароший. Правильный. Дай Аллах каждому настоящему мужчине таких камандыров!
«Ну вот, удостоился похвалы! – весело подумал Сергей, настроение которого стремительно улучшалось. – А что, из уст Юсташева она многого стоит!»
– Молодец! – сказал Голицын, обращаясь к фельдфебелю. – Мне как раз «язык» позарез нужен. Сейчас мы твоего пленного допросим, по-немецки он должен хоть немного понимать.
– Понимает, – кивнул Гумилев. – Правда, плохо. И сам говорит через пень-колоду. Я уже озаботился первичным допросом пленного, покуда мы вас искали. Он охотно и, по-моему, правдиво отвечал на мои вопросы, я ему верю, князь! Мне кажется, что тут дело не только и не столько в том, что он за свою жизнь боится. Зол босняк на нашего заочного знакомца Хейзингера, как сто собак, вот что я вам скажу.
Услышав «Хейзингера», пленный, будто подтверждая мнение Гумилева, угрюмо и яростно залопотал что-то на своем наречии, сплевывая под ноги чуть ли не через каждое слово.
Сергей разбудил Щербинина, тот обрадовался Гумилеву, как родному. Броня холодноватой отстраненности, в которую был словно бы закован Щербинин, дала трещину.
Трое офицеров еще раз подробно расспросили пленного босняка. Знал тот немногое, но кое-что важное сообщил, причем без всякого нажима. Все объяснялось просто: босняк за эти двое сутки насмотрелся на действия полковника и люто Хейзингера возненавидел. К австриякам же пленный изначально относился с презрением и недоверием, которое теперь только усилилось: как же они допустили такого мерзавца до командования бронепоездом? У-у, проклятый неверный, слуга шайтана!