Голицыну в процессе допроса, который лучше было бы назвать доверительной беседой, удалось выяснить главное: куда, в какую речку намеревался Рудольф Хейзингер слить зараженную воду и в каком месте. Кстати, о содержимом цистерны пленный босняк ничего толком не знал. Но был твердо уверен, что это какая-то запредельная дрянь.
– Что теперь делать с этим несчастным? – тихо спросил Сергей у Гумилева, кивком указывая на пленного босняка. – Не с собой же тащить…
– Я уже с ним поговорил, – столь же тихо ответил Гумилев. – Если мы его отпустим, то босняк не скажет, что видел нас.
Ибрагим Юсташев, чутким ухом уловив, о чем идет разговор, подошел поближе к офицерам.
– Нада отпустить! – решительно сказал фельдфебель. – Не нада глотку рэзать!
– Экий ты гуманист стал! – хмыкнул Голицын. – Сами не хотим.
– А не выдаст? – спросил Щербинин, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Нэт, – отрицательно крутанул головой Юсташев. – Нэ выдаст. Он мне мечетью и могилой матери поклялся.
– Вот пусть еще раз в этом поклянется, – принял решение Сергей. – Перед всеми нами. Какая клятва у вас самая сильная, Ибрагим-оглы?
– Бородой пророка Мухаммада и алмазным троном Аллаха, – не задумываясь, ответил фельдфебель.
После торжественно произнесенной клятвы Юсташев разрезал стягивающий запястья пленника ремень, и босняк был отпущен на все четыре стороны. Дальнейшая его судьба поручика не интересовала. Если не совсем дурак, то в австрийскую армию не вернется. Доберется втихаря до своей деревушки и затаится там до конца войны, которая нужна ему, как волку астролябия.
– Вернемся, господа офицеры, к нашим скорбным делам, – вздохнул Голицын, доставая карту. – Вот она, речка Серет. А вот мост, с которого Хейзингер собирается опорожнить свой ночной горшок. Сами видите: близко. Даже со всеми возможными задержками к полудню бронепоезд будет там. И как нам всему этому безобразию помешать?
Полковник Рудольф Хейзингер, проклинаемый Голицыным, Щербининым, Гумилевым, попавшим в недолгий плен босняком и много еще кем, тоже пребывал в самом отвратительном настроении.
Да, он вновь сумел оторваться от преследователей, которые уже в третий раз пытались захватить бронепоезд, цистерну с культурой брюшного тифа и его самого, но какой ценой! Потеря бронеплощадки не слишком огорчала Хейзингера, о ней пусть у командования австрийских железнодорожных войск голова болит. Но Ванчура, отцеплявший площадку, был ранен. Теперь он лежал в вагоне, который, по странной иронии военной судьбы, стал оправдывать свое название «санитарного» и красные кресты на боковых стенках. Ванчура отделался сравнительно легко: сквозное пулевое ранение левого плеча, кость не задета. Хейзингер, будучи как-никак полковником медицинской службы, толк в ранениях понимал и после осмотра сказал коменданту, что с такими дырками сразу после перевязки в атаку идут. Но хитрый Ванчура заявил, томно закатывая глаза, что на ноги подняться не может от сильной слабости и головокружения, вызванных серьезной потерей крови.