— Письмо министру профессор Луговой так и не написал?
— Написал, подробнейшее, тревожнейшее письмо. Он настаивал, что необходимо срочно принять меры, отыскать источник воздействия. Тайное общество, орден. Иначе лет через десять-пятнадцать психическая пандемия охватит всю Россию.
— Ответа не последовало? — спросил Михаил Владимирович, закуривая.
— Нет. Экспертизы были прекращены. Никого из нашей группы к подследственным террористам с тех пор близко не подпускали.
— Ту барышню и остальных вы тоже разморозили, как Линицкого?
— Да, для меня это было естественно, как вытащить занозу.
— Что стало потом с вашими бомбистами?
— Барышня потребовала свидания с родителями, с которыми давно уж порвала отношения. Плакала, умоляла простить ее. Отец добился, чтобы ее выпустили под поручительство семьи. Крови на ней не было, она совершила три покушения, и все, по счастью, неудачные. Кажется, она стала сестрой милосердия или приняла постриг. Во всяком случае, осталась жива и в здравом уме. Чего не скажешь об остальных. Остальные кончили трагически. Самоубийство.
— Их бы все равно казнили, — тихо заметил Михаил Владимирович.
Валя не ответил, сидел молча, сгорбившись, сжав виски ладонями.
— Как же быть теперь с Линицким? — спросил профессор после долгой мучительной паузы.
— Да, я виноват, — Валя тяжело вздохнул. — Я не подумал. Но я не мог оставить все как есть. Ну вот, допустим, у вас больной с отравлением. Вы ведь промоете ему желудок, хотя это неприятная процедура. Или рана гноится, ее нужно очистить, обеззаразить, хотя это может быть болезненно. В одном я уверен, Слава не покончит с собой, он католик.
Михаил Владимирович прошелся по кабинету, рассеянно пролистал какую то книгу, бросил на стол, достал папиросу, принялся разминать ее так сильно, что высыпал на пол весь табак из гильзы, присел на корточки, сгреб в ладонь табачные крошки и чуть слышно пробормотал себе под нос:
— Валя, неужели нельзя как нибудь смягчить в нем это чувство вины? Погибших не вернешь, вы могли бы объяснить ему, что он действовал под гипнозом, выполнял чужую злую волю.
— Уже объяснил. Ему от моих слов не легче. Он по своей природе очень совестливый человек. Даже в состоянии автомата он не переставал чувствовать вину, но смутно, как бы сквозь толщу льда.
Профессор поднялся, вытер платком ладони и произнес уже громче:
— А если попробовать, хотя бы отчасти, восстановить в нем этот лед?
Валя грустно усмехнулся, покачал головой:
— Я не могу выключить ему совесть и вернуть его в прежнее состояние полуживого автомата. Для меня это то же, что для вас нарочно, сознательно зарезать больного на операционном столе.