Таня сидела в прихожей на стуле, расшнуровывала высокие ботинки.
— Узел. Не могу. Проклятые шнурки. Отвратительные ботинки, — пробормотала она.
Федор поцеловал ее в макушку, опустился на корточки, принялся помогать ей.
— Ты одна? — удивленно спросил Михаил Владимирович.
— Будь добр, папа, принеси ножницы.
— Не надо, я уже распутал, — сказал Федор, стянул ботинок с ее ноги и принялся расшнуровывать второй.
— Спасибо, Феденька. Папа, ну что ты так смотришь? Да, я одна. После премьеры была вечеринка. Я пыталась увести Андрюшу домой. Бесполезно. А спектакль оказался не так уж плох. Современная фантазия на тему «Бесприданницы» Островского. Довольно забавно. На сцене, на заднем плане, постоянно маячили волжские бурлаки. Массовка, человек двадцать. Иногда они громко стонали и пели «Дубинушку». Я все думала, зачем они? Только отвлекают от основного действия. В финале эти несчастные наконец прояснились. Когда Карандышев выстрелил в Ларису, зазвучал «Интернационал», бурлаки разбежались по сцене, стали выкрикивать революционные лозунги и колотить купцов.
Марго запрыгнула к Тане на плечо и погладила ее лапой по щеке.
— Он хотя бы сказал, когда вернется? — спросил Михаил Владимирович.
— Он сказал, что уже взрослый и хватит относиться к нему как к младенцу. Она, эта Айрис, разумеется, играла Ларису. Играла замечательно. Она прима, очень талантливая и красивая. Луначарский покровительствует ей, лично присутствовал на премьере.
— Да, Андрюше с наркомом просвещения соперничать трудно, — тихо заметил Федор.
— Там не только нарком. Еще какие то важные большевики, пара тройка известных поэтов. Американец, очень богатый торгаш. Между прочим, и муж есть, режиссер.
— При чем здесь Андрюша?
— Андрюша бегает за папиросами. Айрис называет его Дрю. Папа, я не знаю, может, он должен переболеть этим? Ты ведь тоже в семнадцать лет влюбился в какую то балерину.
— В танцовщицу из кафешантана. Однако я не пил и не бросал гимназию.
— Ну, значит, ты был лучше. Давай попробуем оставить его в покое.
— Ладно. Поговорим после. Федя завтра уезжает в Германию, он пришел попрощаться.
Чай пили молча. Таня быстро ушла спать.
— Что ты думаешь об этом странном человеке, Кобе? — спросил Михаил Владимирович, когда они остались вдвоем.
— Не вижу в нем ничего странного. Он тусклый, никакой. Троцкий — Цезарь, Бонапарт, надменный и тщеславный. Каменев, Зиновьев, Рыков — лукавые царедворцы, помешаны на интригах. Бухарин — шут, инфантильный неврастеник. Луначарский — Нерон, художественная натура, покровитель муз.
— Федя, по моему, ты им всем льстишь, — профессор усмехнулся, — нет среди них императоров и царедворцев нет. Они всего лишь марионетки.