Потом эсэсовец, пригладив ладонью аккуратно прикрывавшие лысинку волосы, равнодушно сообщил через переводчика, что пленный лжет следствию, и предложил пока отправиться в камеру – подумать.
Пограничника отвели в низкое полуподвальное помещение с прелой соломой на полу, забитое завшивевшими, грязными людьми. В камере было одновременно душно – от запахов тел и испражнений, и холодно – не топили, а на улице еще не лето, снег лежит.
На втором допросе эсэсовец прямо заявил, что ему известно о связях пленного с партизанским отрядом «Мститель», разгромленном осенью сорок первого, и Семен понял: теперь не вывернуться, поскольку Данька Беркеев точно его опознал и доложил немцам. Почему те так долго тянули – неясно, но все же добрались до него и теперь уже из своих лап не выпустят: эсэсовец – это тебе не просто так! Переводчик бросал вопрос за вопросом, немец слушал ответы допрашиваемого, презрительно щурился, медленно перебирая лежавшие перед ним бумаги.
– Вы офицер НКВД? – сказал переводчик. – Оставлены здесь при отступлений ваших войск?
Слобода в ответ промолчал и вообще перестал отвечать на вопросы. Его избили, отлили водой, снова избили.
Лежа на прелой соломе в камере, он решил, что это конец, но внутри все протестовало, не хотелось так кончать, помирая в вонючей камере в неизвестном городке, а не в бою, с оружием в руках, и вообще – не хотелось подыхать!
Однако вскоре бить его перестали, больше не вызывали на допросы, словно напрочь забыли о нем. Потом вдруг выдернули из камеры, привели в канцелярию тюрьмы, снова сдали под конвой полицаям и погнали к железной дороге. Посадили в вагон и повезли. Куда ехали – на восток или на запад, Семен не смог определить: им внезапно овладела тупая апатия и, казалось, не было на свете ничего, способного вывести из этого состояния. Но выйдя на разбитый, загаженный перрон неизвестной станции, он поглядел в высокое голубое небо, вдохнул полной грудью пахнущий весной воздух и опять жадно захотел жить, радоваться, воевать назло всем врагам на свете.
Проверив веревку, стянувшую ему за спиной руки, полицаи-конвоиры потащили Слободу по грязной, разбитой колесами тяжелых немецких грузовиков дороге в город.
Впереди замаячили на фоне неба высокие, издали казавшиеся игрушечными башни костела, весело разбегались по сторонам разноцветные домишки пригорода, вдалеке взблескивала на солнце вода – что там, река, пруд, озеро? Через некоторое время справа осталась почти пустая рыночная площадь, зажатая со всех сторон добротными строениями, дорога стала суше, под грязью и талым снегом ноги почувствовали брусчатку мостовой. Редкие прохожие, завидя полицаев с винтовками и арестованного в мятой, рваной красноармейской шинели, опасливо жались к стенам домов или от греха подальше сворачивали в узкие переулки. Сухопарая бабка в темном платке, стоявшая в подворотне, перекрестила Семена на католический манер, что-то шепча сухими бледными губами.