Для себя он решил: главное – молчать, молчать, как бы ужасно ни оборачивались события. Молчать на допросах, молчать под пыткой, поскольку лишь откроешь рот и больше может ни достать сил сдерживаться. Надо взлелеять в себе еще большую ненависть к ним, вспоминать, как ты воевал с ними на фронте в Империалистическую, сколько сумел принести им вреда здесь, работая по заданию Колесова и Чернова в городе, передавая партизанам добытые сведения. Это должно помочь выстоять, помочь не согнуться и не сломаться...
Бютцов нагнулся и заглянул в лицо переводчика, ловя его ускользающий взгляд.
– Упрямитесь, не хотите говорить откровенно? Господин Клюге сказал вам, что еще не поздно раскаяться, и я подтверждаю его слова. Вы можете сохранить свою жизнь, Сушков.
– Я ни в чем не раскаиваюсь, – тяжело, с расстановками, морщась от боли в груди и ребрах при каждом вздохе, ответил Дмитрий Степанович. – Не в чем мне раскаиваться. Просто, наверное, пришло время платить долги…
– Вот как? – Конрад выпрямился. – Ваша связь с лесной партизанской бандой оборвалась, Сушков. Все, больше они от вас ничего не узнают.
Он отошел к столу, сел на свободный стул, небрежно закинул ногу на ногу и, глядя на носок хорошо начищенного сапога, тихо сказал:
– Хорошо умирать чистым перед Богом и людьми, дорогой Сушков, а у вас так не получится, нет. Нитка в наших руках, нитка вашей связи с Черновым, спрятавшемся в лесу. Он там, вы – здесь. И он не придет выручать переводчика Сушкова, спасать его от петли или пули. Мы будем постоянно дергать за кончик ниточки и сделаем из вас, милый Дмитрий Степанович, прекрасного предателя, даже если вы смолчите под самыми страшными пытками.
Переводчик не сразу понял, что его поразило в словах фон Бютцова. Смысл? Нет, пусть то, что он говорит, страшно, но и к этому надо было быть готовым – к смерти с клеймом отступника, к невозможности оправдать себя перед оставшимися на воле, перед оставшимися в живых, и он думал об этом еще тогда, душным летним вечером, сидя за столом напротив Колесова и Чернова в маленьком домике.
И тут его словно ударило: Бютцов говорил на чистом русском языке! Говорил свободно, правильно, без малейшего акцента! Вот с кем он провел рядом долгие месяцы, даже не подозревая, что майор, вернее, штурмбанфюрер, только делал вид, что выслушивает его перевод, а сам прекрасно понимал каждое произнесенное слово. Это Сушков ничего не подозревал. А Бютцов? Он мог подозревать с самого начала и играть с переводчиком, как играет сытый кот с мышью. Но зачем, зачем? Чтобы потом, когда это надоест, уничтожить? Или надеялись через него выйти на подполье, но не получилось, и теперь срывают злобу неудачи?