– Скажешь, скажешь, – пиная дергавшегося от боли Дмитрия Степановича, приговаривал Клюге, расчетливо ударяя по самым больным местам.
– Перестаньте, – остановил его Бютцов. – Вы забьете его насмерть!
Тяжело переводя дыхание от злости, Клюге сел за стол. Подрагивающими от возбуждения пальцами достал сигарету, прикурил, глядя, как Бютцов подошел к неподвижно лежавшему у стены Сушкову.
– А ведь я верил вам, – с горьким сожалением сказал Конрад. – Более того, доверял. И такая черная неблагодарность в ответ за все?
Дмитрий Степанович молчал, глотая слезы боли и поражения. Не так он мечтал закончить свою жизнь, ох не так, не в немецком застенке – пусть не на руках дочери, пусть не на руках любящей и заботливой родни, но не так.
Не выпустят они, это он уже понял, а поняв, почему-то не испугался – страх разом кончился, осталась в душе только неизбывная горечь от того, что не смог выполнить все до конца, что опередили они его, не дали дойти до знакомого дворика и постучать в двери старого дома, где жил Прокоп. Не дали рассказать, передать тайну. Наверное, ради нее он и мучился у немцев все эти долгие месяцы, терпел косые взгляды горожан и учился не презирать сам себя, а теперь оказалось, что все напрасно и тайна должна умереть вместе с ним. Как же несправедлива судьба!
Сколько раз он мог расстаться о жизнью – в окопах на Империалистической, попав под трибунал во время своих скитаний, в революцию, при нападении на поезд анархистов, во время службы в Красной армии, когда болел дважды тифом, когда сидел в тюрьме, но всегда провидение спасало его, выводило из-под последнего удара, готового поставить точку. Неужели нечто непознанное вело его именно к этой новой войне, к работе у немцев, вело к обладанию тайной?
Хорошо, теперь он обладает ей, но не может передать никому из своих, а это самый страшный удар судьбы – знать и не иметь возможности сказать своим, вовремя предупредить. А там, далеко отсюда, начнут разворачиваться страшные события, поскольку люди не знают, кто рядом с ними. Как все ужасно, непоправимо, глупо...
С трудом опершись руками о грязный пол, он сел и привалился спиной к стене. Тело болело, но сильнее болела душа: уж лучше бы Клюге ударил его сапогом в висок и убил – не было бы теперь таких страданий, а худшие, видимо, еще впереди: господа завоеватели весьма изобретательны на разные мерзопакости. Уже насмотрелся на допросах, может себе представить, что его ждет и даже в какой последовательности. Сегодня, наверное, бить пока больше не будут, начнут разговоры, дабы проверить – уже сломали или нет? Ошеломили его первым, пробным натиском, неожиданно взяв на улице, притащив сюда и начав допрос?