Жан-Ги потащил ее за собой вниз по дорожке, на которой стоял джип, и впихнул в машину, потом завел мотор, и они поехали.
— Пригни голову или я тебе ее отстрелю, — бросил он Джулии.
Девушка безропотно повиновалась. Она опустилась на пол, встала на колени и положила голову на сиденье. С ее лица стекала чужая кровь. Ей не хотелось открывать глаза. «Я скоро умру, — сказала она себе. — Скоро мне придет конец. Артур, Артур, как же мне тебя жалко, Артур… Папочка!»
Он лежал на спине на снегу и говорил себе, что надо держаться. Он не знал, насколько тяжелым было его положение. Попытался двигать пальцами ног и понял, что чувствует их. Потом пошевелил пальцами рук — они ему повиновались. Какой-то пожилой полицейский спросил:
— Вы слышите меня, сэр?
Ему показалось, что он расслышал свой утвердительный ответ. Это значит, что он слышал и мог говорить, если только это не было галлюцинацией. От взрыва, раскурочившего ту сторону машины, в которой он сидел, его выкинуло на улицу, и все, в чем он был уверен, отключаясь и вновь приходя в сознание, было то, что он еще мог шевелить пальцами ног, и он ими двигал каждый раз, когда к нему возвращалось сознание.
Он услышал, как вдали завыли сирены. Они приближались с двух сторон — снизу и сверху холма. Он видел кусок неба, несколько деревьев с голыми ветвями, квартиры на верхних этажах высоких домов над крутым склоном выше по дороге, ботинки и мужские подбородки. Некоторые полицейские склонялись над ним, говорили о чем-то, но они ему только мешали. Ему надо было поговорить с женой, Сандрой, надо было сказать ей что-то очень важное, но полицейские ему мешали, он слышал сирены, они завывали уже совсем близко, а он все говорил себе, что надо держаться, надо держаться и шевелить пальцами ног.
Он говорил Сандре, как сильно любит ее, а она его внимательно слушала.
— Эмиль… — отвечала она, — Эмиль…
Над ним склонился Мэтерз, его лицо было залито кровью и разбито так, что от этого зрелища мог бы заплакать даже взрослый мужчина. Мэтерз сам уже плакал. Кто-то отвел его напарника чуть в сторону и заставил лечь на снег, так что они теперь лежали рядом, оба повернули головы — «Я могу поворачивать шею!» — и смотрели друг на друга, а вокруг надрывно выло множество сирен.
Вокруг него сновали высокие ботинки. Мужчины с оружием. Он закрыл глаза.
У него так кружилась голова, что сознание, казалось, его покидает. Он боролся изо всех сил. До него все время доносился звук одной сирены, выделявшийся из хора других, и в окружавшей его бестолковой суете он пытался на нем сосредоточиться, он почувствовал, как его укрыли одеялом, хотя не был вполне уверен в том, что это не саван, а потому до боли вслушивался в звук той одной сирены, который становился все ближе и ближе, а потом понял, что его подняли с земли и понесли, и голос, прозвучавший рядом, произнес: «По моему счету! Раз! Два! Три!» — и именно тогда его подняли, совершенно беспомощного, он открыл глаза и увидел, что фельдшеры и полицейские несут его к машине «скорой помощи». А он изо всех сил старался слушать, ему обязательно надо было слышать тот звук. Он звучал не для него, но ему позарез был нужен звук той единственной сирены, потому что он доходил до самого его сердца, потому что он знал, что на эту сирену ему можно положиться, хотя и не понимал почему, но этот звук был подлинным, настоящим, эта сирена сохраняла в нем жизнь.