– Хочу пальнуть по Марии Магдалине, – сострил я.
– Нет! – крикнула она, раскидывая руки и закрывая собой барельеф. – Это память о маме. Вы не смеете!
– Пожалуйста, сядьте, Габриэла, – сказал я.
Она послушалась и села, как всегда, на стуле в двух шагах от меня.
– Почему вы каждый день приходите ко мне в комнату, садитесь вот так на стул и смотрите на меня, как будто вы на лекции по анатомии? – стал допытываться я.
Она смахнула рукой три прядки волос со лба и посмотрела на меня, как бы решая, говорить со мной откровенно или нет, но это длилось всего минуту. Она опустила глаза и сказала:
– Я слышала как-то раз, как вы с моим дедушкой говорили о Гете. Неужели вы его читали?
– Читал кое-что. А чему тут удивляться?
Она не ответила, только пожала плечами и взглянула на меня с любопытством. Тогда я сказал, что читал и Байрона, и Шиллера. А потом спросил, читала ли она Лермонтова?
– Нет, – призналась она. – Это кто, русский писатель?
– Это величайший в мире поэт. Если бы он был на моем месте, он не позволил бы вам входить к себе в комнату, потому что вы дурнушка, злюка и вообще из вас слова не вытянешь.
Она встала и молча вышла. Я пожалел о своих словах. Но когда я подумал, что она больше не придет, мне стало совсем не по себе. Тем не менее в тот же день вечером кто-то постучал в дверь. Ее я никак не ждал. Но это была она – с кипой газет и журналов.
– Лермонтов не хочет почитать чего-нибудь?
– Где вы их столько набрали, Габриэла?
– Приходил какой-то русский солдат, спрашивал тех, что на первом этаже, и оставил для них вот это. А они еще не вернулись.
Наши ребята уже несколько дней как встали на ноги и разнюхали дорогу в винные погреба. До них было километра три. Для меня они тоже прихватывали белое австрийское вино, но профессор Штирер запретил мне пить.
– О чем пишут в ваших газетах? – спросила она.
– О мире, – ответил я.
Она отвернулась к окну и вдруг спросила:
– Что же такое война?
– Бойня, и все дела, – ответил я.
– А мир?
– Передышка между бойнями… Чтоб зализывать раны.
У нее расширились глаза, она задумалась на секунду – и рассмеялась. В первый раз я видел, как она смеется. Она подошла к кровати и дружески коснулась меня рукой. Потом вернулась к окну, стала снова вглядываться в даль.
– Лес уже зеленый? – спросил я.
– Только начинает…
– Птицы прилетели?
Она обернулась, взглянула на меня в приливе веселого любопытства:
– А вы что будете делать после войны?
– Я или мы все?
– Ты, – уточнила она.
– Я стану артистом кино. Путешествовать – напутешествовался, водить машину – умею, стрелять из ружья – тоже. Осталось научиться целовать девушек.