И когда грянул хор, поп подхватил третий псалом Давида, который тот пел, когда бежал от Авессалома.
Рядом закашлялся калека. Кашлял долго, и этим словно вывел Далмация из религиозного транса. «Боже, сколько мне еще надо сделать. Боже, помоги мне!»
Он встал, широко осенив себя ладонью, вышел боковым приделом, переступая через ноги верующих, через тела больных и калек. Запахи толпы смешивались с ароматами курений, гной больных – со смазкой оружия вооруженных вавассоров. Далмаций почти дошел до ризницы, из-за колонны сделал знак епископу. Тот двигался величественно, важно, передал серебряную дарохранительницу клеврету. Весь в усыпанной каменьями ризе, в невысокой раздвоенной посредине митре с драгоценным ободком, обвивающим чело, подошел, опираясь на высокий посох.
– Негоже вам отрывать меня, Далмаций. Люди готовы, и ко времени вергилии[50] черная Мадонна в покрывале предстанет пред очи верующих.
– Очень хорошо, преподобный. Однако Мадонну можно вынести на стену, дабы и язычники узрели ее. Ибо они уже готовы к штурму и завтра нам необходимо чудо Пречистой, чтобы удержать их.
Гвальтельм странно поглядел на аббата.
– Христиане чтут и верят в свою святыню. Как и я, недостойный. Однако эти варвары… Что для нехристей наши святыни?
Греховные слова для иерарха церкви, однако Далмаций согласно кивнул, почти машинально потрогал повязку на лбу.
– Святыня необходима для христиан. Она укрепит их дух и веру. А для язычников мы покажем их рыжую красотку. Пусть сам Роллон увидит, что ждет мать его наследника, ежели он не отступит. Я лично буду идти за ней, направив копье ей в спину. Они уже знают, что я велел казнить людей, и поймут, что меня ничто не остановит. Рискнет ли Роллон своей шлюхой, если поймет, что ей угрожает? Ведь ради нее он готов на все. Ну а если не выйдет… Если меня снимут стрелой, то пусть за меня докончит дело разноглазая язычница и пронзит рыжую острым наконечником. Она не дрогнет!
В его словах были усталость и решительность. Гвальтельм поглядел на него с невольным уважением. Понимал: то, что задумал аббат, может сработать, как и понимал, чем рискует Далмаций, вызывая на себя гнев Роллона.
– Да будет с нами милость небес. Я велю Дуоде, чтобы она приготовила Эмму.
Эмма спала, когда ее растолкали и велели собираться. С удивлением глядела на епископа. Вчера он был сам не свой из-за болезни сына. Сейчас же собран, сосредоточен. Велел Дуоде обрядить пленницу в светлое, броское платье.
– А косы не заплетай. С такой гривой она будет заметнее.
Он вышел, решительный, собранный. Дуода, сама еще сонная и измученная переживаниями за сына, ничего не понимала. Послушно одела молодую женщину в белое платье, расчесала ей волосы. Эмма чутко прислушивалась к шуму города – колокола звучали звонко и торжественно. Когда совсем рассветет, опять будут бить в стену тяжелые камни, и она будет вздрагивать от каждого удара и ожидать то ли освобождения, то ли известия о новых смертях.