Казалось, автор многократно переходил из одного творческого периода в другой. Менялась тональность, степень проработки деталей и, вероятно, техника — хотя об этом Ане трудно было уже судить. Представлены были тут вполне традиционные портреты и пейзажи, оставлявшие впечатление добросовестно исполненных упражнений, — ранний период художника. Имелись намеренно раздробленные сюжеты, которые перекладывали труд воображения на зрителя. Картины не только другой манеры, другой, казалось, руки, но, другого, мнилось, и века. Были тут опять же заглаженного письма химеры, уроды и уродства в невероятных нагромождениях и сочетаниях. Но и то, и другое, и третье — ничто не задерживало Аню, не давало ей случая остановиться и помечтать. Мешал к тому же и взгляд Генриха, который она встречала, мельком оглянувшись. Без чувства же, не отдаваясь свободно ощущениям, она не понимала картины. «Человек-выставка», внезапно подумала она. И сразу же усомнилось, что Генрих поймет эти слова как комплимент. Если уж она сама их так не понимала.
— Ты театральный художник. Театральный. Ты прекрасно с Колмогоровым… спелся, — сказала она.
Он ответил напряженной улыбкой. Замечание задело его.
— У тебя чувство сцены, чувство объема… Я думаю, есть театральный художник, а есть… Как в балете: есть характерный танцовщик, а есть классик, и там без отточенной техники…
— Ага! — сказал он, прерывая дальнейшие объяснения.
Но она продолжала:
— Был у меня молодой партнер, Балашов, мы с ним номер готовили. Я никогда и ни с кем так не вращалась — совершенно свободно. И умница, начитанный мальчик. Он меня никогда ничем не обидел. И я ему говорила: но танцор, Костя, ты никудышный. В классическом танце. А в джазе, на эстраде он на месте.
— Поучительная история! — возразил Генрих нетерпеливо. — Но как ты это себе представляешь: театральный художник?
— Не знаю, — сказала она. — В театре ты на месте.
— Да? А в цирке?
Она отлично понимала скрытое раздражение, возбуждавшее его реплики. Это раздражение удивляло ее — чего так злиться? И в то же время она чувствовала удовлетворение, получив возможность его позлить.
— Что ты создал на сцене — лучшее. Лучше всего этого. Не знаю почему так.
— Выше головы прыгнул?
— Дело в том, — сказала она с приятной уверенностью в себе и пластичным жестом, играя пястью, очертила мастерскую, — что на всё сразу человека не хватает. Это разве гений может, чтобы и то, и это…
Он хмыкнул.
— Может — не может… кого это волнует. Твои личные проблемы. Великая актриса — тебя я имею в виду, да — должна быть и великой танцовщицей. И то, и это. А если великая актриса прихрамывает как балерина…