— Я так и думала, что вы будете мне угрожать, — засмеялась Надя.
— Никого не задело. К счастью, никого не задело, — заторопился успокоить ее сообщник Синей Бороды. Но, поколебавшись, вынужден был признать: — А могло бы убить. Совсем.
— Спасибо, Валя! — сказал Колмогоров.
Полотенце он развернул, но отвлекся на разговор, и вернул турку с кофе на поднос, где остались и начатые, помятые в кармане пачки с лекарствами. Минут пять спустя — если только Надя не напутала — она по-прежнему видела на рояле поднос и турку на нем, пустую чашку, лекарства. Приняться за кофе Колмогорову не дал носатый артист в красном, который надел в перерыве очки, после чего и стало понятно, на кого он похож: на озабоченного, задавленного зубрежкой студента. Потом Надя узнала имя: заслуженный артист Виталий Тарасюк. Запомнился он, впрочем, Наде не носом и не очками, а тем, как четверть часа назад возразил балетмейстеру. Остановился вдруг в ответ на особенно громкую, несдержанную реплику Колмогорова — следом смолк и рояль, все сбились — и сказал с выражением доктринерской обиды:
— Потому что кричите! Вы кричите — мы не слышим музыки!
Удивившись, Колмогоров некоторое время обдумывал это неприятное заявление.
— Хорошо, я молчу.
Но благих намерений его хватило лишь на несколько минут:
— Ну вот же, вот! Я молчал. Кто вам сейчас мешал?!
Теперь, в перерыве, они разговаривали как ни в чем не бывало: Тарасюк переспрашивал, Колмогоров энергично, с динамическими ударениями ему втолковывал:
— Не забывай, что ты Кола. На танец, на действие тебя хватает, а отошел два шага в сторону и забыл, кто ты есть. Ты всегда Кола, и когда у тебя пауза — тоже. Ты не ждешь своего такта — ты остаешься в роли.
Колмогоров вернулся к остывающему кофе, и достал, кажется, другую таблетку. Из той же как будто пачки, хотя тогда Надя не обратила на это внимания. Кто бы стал это замечать? Все помнилось ей отрывочно и не всегда последовательно. Колмогоров взялся было за турку, но и на этот раз ее отставил. Слонявшийся кругами в отдалении Куцерь, должно быть, выжидал, когда шеф останется один. Куцерь подошел, сложив беззаботную, но от некоторой однообразности выражения напряженную в своей беззаботности улыбку. Да и та пропала, когда он заговорил, а Колмогоров ответил — так коротко и резко, что даже Надя, следившая за переговорами с другого конца сцены, поняла, что ничего хорошего сказано не было. Белея марлевой повязкой, Куцерь настаивал. Колмогоров, отвернувшись, прихлопывал ладонью по роялю, словно отмеряя свои редкие, все более категоричные ответы. Там же, в сумраке закулисья, Надя признала как будто Антонову, которая маялась, ожидая случая обратиться к шефу или, может быть, приглядывая за Куцерем, чтобы тот не наделал глупостей.