Ну, коль появилась у меня техника, стал я расстояния преодолевать. Я ведь на пенсии, если в огороде не копаюсь, считай, каждый день у меня выходной!. А человек я по природе своей любознательный, можно сказать, следопыт, куда ни пойду, ни поеду, все примечаю, каждый бугорок, каждую былинку, птичку безвестную, все у меня в памяти и сердце откладывается. Потому что я люблю свою родину, речку люблю. Вот, к примеру, возьми, увези меня куда-нибудь подальше, хоть в Америку, дай мешок денег, скажи: «Живи, Федор Иваныч, в свое удовольствие, благоденствуй, ты всю жизнь пахал, теперь отдыхай». Так я ведь никогда не соглашусь, потому что у меня там сразу сердце от тоски лопнет. Чужие страны мне на дух не нужны, не такой я человек, пусть будет холодно, голодно, а я все одно здесь буду, у себя дома. Меня не купить.
Так вот, теперь, когда появился у меня велосипед, я всю родную округу вдоль и поперек изъездил. А что, на ногу я легкий, не пью сейчас, не курю, могу и за сто верст спокойно махнуть, хоть в Бийск, только зачем? Так, если целью задаться, можно рискнуть и весь земной шар объехать. Есть такие ребята аховые, слыхал. На чем только не едут: и на телегах, и на самокатах, чуть ли не в детских колясках, хотят других удивить. Я считаю: баловство все это, люди с жиру бесятся. Все должно бить с пользой. И от родного дома человеку надолго нельзя отрываться. Это тому, у которого родина в чемодане, все равно где жить, где блудить, а доброго человека сразу тоска заест.
Я сам — собачник с малолетства. Сколько себя помню, всегда с ними, с собаками, возиться любил. Хлебом с медом меня не корми, дай только с ними повозиться. А уж какие они умные, человека двуногого иной раз куда умнее и добрее, конечно. Уж про преданность я и не говорю. Только что словами выразить не могут. А уж как они меня любили, прямо проходу не давали, потому что я к ним всегда с душой, с лаской относился. Бывало, куда ни пойду, а они за мной — гурьбой летят, навроде парадного эскорта сопровождают.
Много их у меня всяких было, пересчитать — пальцев не хватит. И Ветка была, и Чара-Чарочка, и Жулик был, и Лохматый, и Кабан. О каждом можно историю рассказать. Теперь вот Охламон прижился.
Возвращаюсь как-то домой, отворяю калитку, а он в углу сидит, забился за поленницу и трясется, как в лихоманке. Я пригляделся, а он весь елки-моталки! — с головы до пят в репьях, как в панцире. Кто такой, откуда? Неизвестно. А сам даже скулить не может, так скрутил его репей, только весь трясется, а в глазах — мука. Нy, чувствую, гибнет собачка на корню. Пошел я в сарай, взял овечьи ножницы и обкарнал его, оболванил начисто. Как уж он радовался, прыгал, будто заново родился. А ведь окажись один в этот момент, задавил бы его репей-сволота насмерть, рук-то у него, у Охламона, нет.