— Неужели двор впрямь столь низок? — спросил Маледикт.
— Несомненно. Нынче тяжкие времена, хотя аристократы и отказываются это признать. С тех пор, как боги умерли, люди почти ничего не страшатся. И все же двор прекрасен: ведь, в конце концов, нет времени прекраснее сумерек. Вельможи встречаются в золоченых бальных залах; каждый стремится быть самым красивым, привлечь как можно больше внимания.
Ворнатти улыбнулся мальчику, взглянув вниз с высоты кресла, и продолжал:
— Кругом золотые и серебряные вещи, так что тебе сразу захочется их стянуть. Комнаты, мебель, одежды — о, их одежды достойны истинного восхищения. Каждая тень под солнцем и под луной, каждый камень из-под земли и из моря — все они там, отшлифованные и доведенные до совершенства. Кажется, будто у придворных льстецов и языки позолоченные, а манеры вышиты золотом по канве — ни единого лишнего стежка, уклоняющегося вправо или влево. Мужчины носят мечи, которые не имеют права обнажать на балах, демонстрируя свирепость, а ведь свирепости-то на самом деле многим недостает. И шепчутся, словно шуршат сухие осенние листья, обо всем, чего не смеют произнести вслух.
Ворнатти сверху вниз взглянул на Маледикта и сказал:
— Дерзкий, несдержанный язык вроде твоего, мой мальчик, возмутит их, превратит их шепот в грохот прибоя за твоей спиной.
Маледикт улыбнулся:
— Им же нравятся громкие скандалы. Вы сами мне однажды говорили. — И он легко коснулся пальцами губ Ворнатти, позволяя старику поцеловать ладонь.
— Спокойной ночи, — проговорил Маледикт, пряча руку и улыбку, и вышел из комнаты. Ворнатти смотрел вслед мальчику, пожирая глазами его стройный стан.
Джилли подошел к Ворнатти, опустился на пол, поднял почти пустой кубок Маледикта. Плеснул еще вина — рубиново-красное, оно полилось в хрусталь, словно кровь брызнула на лед из сердца.
— Он хочет, чтобы вы взяли его ко двору. Ждать там возвращения Януса, — сказал Джилли.
— Полагаю, что так.
— Он что, сумасшедший? Одно дело — помогать ему в его приключениях, выпустить, словно ястреба в поле, совсем другое — представить ко двору. — Джилли искал подход к барону столь же тщательно, сколь и Маледикт.
— А почему бы мне не позаботиться о его выходе в свет? Так я смогу заслужить его большую привязанность. Чем плохо? Я засиделся, слишком давно не варился в гуще событий.
— Ведь он даже не аристократ. Он же… простолюдин, — с трудом договорил Джилли: слово застряло у него в горле словно кость.
Ворнатти хихикнул.
— Наш мальчик далеко не прост, Джилли, и ты прекрасно это знаешь. — И барон принялся размышлять вслух: — И все же ему нужно обучаться фехтованию, танцам, умению одеваться и, само собой разумеется, манерам, хотя тебе уже удалось отучить его от самых скверных из них. И, разумеется, необходимо что-нибудь новое из одежды. Выговор у него уже довольно сносный. — При этой мысли Ворнатти принял такой вид, словно хорошее произношение было его заслугой. — Лучше всего, — проговорил Ворнатти, поглаживая пальцами губы, как будто на них сохранилось прикосновение Маледикта, — так вот, лучше всего то, что ничего из перечисленного не достигается мгновенно. Даже если он окажется великолепным учеником, в лучшем случае он преуспеет лишь к следующей весне. За счет небольших расходов на уроки и гардероб я продержу его вдвое дольше. А ты сомневался, что его будет так легко приручить.