Даймонд отворачивается, и вы используете этот шанс, чтобы выкинуть газовый баллончик в корзину с грязным бельем.
– С другой стороны, – продолжает он, – у большого переда бывает большой зад. Старый хитрец Ямагучи может стать моим героем, если правильно разыграет свои карты. А пока, как видишь, я поставлен на колени.
– Ка-ка-как далеко оно зашло? – Вы приближаетесь к нему на один гейша-шажок.
– Болит, когда не смеешься.
С этими словами Даймонд выпрямляется, не вставая с колен, и вы осознаете, что смотрите прямо на его сами-понимае-те-что. И «оно» тоже смотрит на вас – своим единственным эпикантическим глазом! Просто поразительно, насколько оно… красиво! По сравнению с Белфордовым. У Белфорда член, пожалуй, подлиннее и потолще; но его морщинистая, кривая, налитая кровью тушка так живо напоминает вареное индюшачье горло, что на нее противно смотреть. А даймондовский инструмент похож на ствол гипсового дробовика: гладкий, прямой и лунно-белый, а головка как сатиновое яблочко – розовый гибрид между девичьей подушечкой для иголок, бутоном тюльпана и головой резиновой кобры. Что ж, если это кобра, то вы – флейта заклинателя, ибо грозная змея следит за каждым вашим движением, раскачиваясь и танцуя и ни на миг не упуская из виду.
Покраснев, как никогда раньше не краснели, вы зачарованно следите за восставшим органом: его вид гипнотизирует, как давеча гипнотизировали бредовые даймондовские монологи. Коленки быстро превращаются в смесь гелия с куриным бульоном; когда Даймонд протягивает руку к вашему запястью, одно колено уезжает на запад, а второе на восток, чтобы дать больше места расползающемуся по трусикам мокрому пятну, и в унисон с этим процессом в животе зажигается тающее чувство, хорошо знакомое банановому эскимо, разбросанному по квартире Белфорда.
Даймонд привлекает вас к себе. Миг – и уже вы стоите на коленях. Ваши губы встречаются – сначала робко, потом смелее… и вдруг его язык взрывается у вас во рту и прыгает, как пойманная форель, и вертится с боку на бок, как котлета в неумолимых пальцах мясного инспектора, и лихорадочно покрывает нёбо немыслимыми фресками, как мышиный Микеланджело, искупавшийся в черном эспрессо; в ответ на это вы отбрасываете прочь зеленые листья, и они устилают пол, унитаз и ванну – овальные, ланцетовидные, пронзеннолистные, щитовидные, орбикулярные, дельтовидные, – а освободившаяся рука обхватывает его… О боже! Никогда еще ваши пальцы не сжимали ничего столь гладкого, твердого и живого – такого живого, что кажется, оно звенит; даже страшно становится, словно держишь высоковольтный кабель, искрящий и подрагивающий.