Ты видно считаешь себя вечной?
– Моя вечность, Леопольд, кончилась страшно давно – где-то годам к десяти. Разве в детстве тебе самому не казалось, что ты жил всегда?
– Это так, – согласился Курумба. – Зато потом мои годы сжимались, будто от холода и становились короче по мере того, как мелел поток впечатлений. Я всегда говорил, что можно за тридцать лет столько всего пережить, что любому хватило бы на десять жизней. А можно проспать триста лет и, проснувшись, чувствовать себя сосунком.
– Ты прав, Леопольд. Только Время здесь не при чем: и старение звезд, и кольца на срезах деревьев, и морщины на лицах – все не от Времени, а от воздействия разных событий – целой системы событий.
– А как же иначе, Нора! – засмеялся Курумба. – Боже мой, я чуть не забыл, что разговариваю с автором сумасшедшей гипотезы о «Вариаторе событий»! Помнишь, какой был шум? Информаторы просто сходили с ума. Мелькали заглавия: «Миф о времени», «Прощай время», «Последние дни Хроноса».
– Тебе нравится вспоминать, как меня старуху выставляли на посмешище?
– Это неправда! Ты достаточно сделала для науки, чтобы чувствовать себя недосягаемой для насмешек. «Вариатор событий» – это просто шутка корифея.
– А что, если я не шутила?
– Тебе виднее. Я бы не удивился, если бы узнал, что ты всерьез занялась своим «Вариатором».
– Ну до этого еще не дошло.
– И слава богу!
– Пока не дошло, – уточнила женщина. – «Вариатор» – задачка, к которой не знаешь, с какой стороны подступиться.
Маша уже почувствовала, что Иван – рядом и потянулась к нему, чуть приподнявшись на ложе. Ее глаза говорили: «Ну входи же, входи! А то эти милые старики разболтались – не остановишь». Толкая перед собой столик на роликах, Нора Винерт «уплывала» в аптеку. Леопольд передал Ивану халат и, ослепив улыбкой, махнул от порога рукой. Жемайтис сутулился в кресле, уставившись в точку перед собой.
Маша сказала: «Ну сядь и дай руку, – он сел на край ложа у ее изголовья. Она взяла его руку. Прикосновение, как всегда, обожгло. Она тихо пожаловалась: – Мне морочили голову, будто ты не нашелся, – он не ответил. – Я знаю, сама виновата. Я им так и сказала. А они решили, что я на себя наговариваю… – Ее щеки порозовели. Голос окреп: возвращались силы. – Бывает один человек притаится в другом, – продолжала Маша. – А разнять их – все равно, что вырвать у пчелы жало… Пчела – это я. Пожужжу, покричу, забьюсь в пыльный угол… и нет меня больше. Забудет ветер, как я играла, буравила и щекотала его… Но кто-то запомнит боль, причиненную жалом… Я ведь тебя понимаю: трудно жить, если каждый шаг – ожидание боли и гибели для какой-нибудь пчелки… Не правда ли, это похоже на бред? Я просто боюсь, что тебе со мной скучно. Я держу твою руку. Готова вцепиться в нее зубами. Не оставляй меня, умоляю! – Маша перевела дыхание, – Эдик, милый, что я с тобой делаю! Но разве я виновата, что счастлива? Ты же умница. Ты меня должен понять. Посмотри, какая у него рука: каждая клеточка излучает жизнь. В этой руке я свернусь клубочком. Она сильная и легкая, словно пуховая. Ты еще не знаешь, какая она! Эдик, ну улыбнись. Ой, что я требую?! Это наверно гадко! Мальчик мой, я не хотела тебе делать больно. Но он был всегда – и до тебя, и с тобой. Он жил во мне, как лесной шум, то затихая, то нарастая. А ты прилетел, нежданно прижался пушистым зверьком. Мне кажется, пока мы были вместе, ты сам стал немного похож на него… Но одна мысль о нем все переворачивает: он – чудо! Может быть слишком сентиментальное чудо. Иначе, как же могло прийти ему в голову снова оставить меня одну? Прости, Эдик. Хочу, чтоб ты понял: без него мне не жить. Вот такая беда… Кажется, я уже все вам сказала. А теперь хочу спать… Боже мой, как я устала» – Маша прикрыла глаза.