— Петушка я сготовила, как и заказывала молодая хозяюшка. А как же иначе, нынче рождество!
Аверьян видел, что для Ольги возвращение мужа — большой праздник. И не стоило его портить из-за каких-то мелких недоразумений. Что надо, он ей потом скажет, когда они останутся вдвоем.
Засиделись. Оксане Спиридоновне явно нравился Коган, уж она возле него увивалась, каждый раз предлагая:
— Идемте, Боренька, поищем карты, я погадаю… А пока наши молодые друг на друга полюбуются.
Но Борис отказался.
— Я не суеверный. Уж вы сами…
Она принесла карты, начала их раскладывать.
— Боря, на какую даму вам погадать?
— Я и так наперед все знаю, — отнекивался он. — Вот лучше Оленьке скажите: кто у них с Аверьяном будет — сын или дочь?
Смутилась, спряталась за спину мужа Ольга.
— Ой, Боря, ну разве такое наперед говорят?
А он достал из кармана газету.
— Вот специально для вас с Аверьяном приберег. — Развернул ее: — «В Брянске, в театре „Металлист“, произошли первые советские крестины. Новорожденным сыновьям рабочие завода „Красный Арсенал“ дали имена Маркс, Коминтерн и Локомотив истории — революция».
Сурмач удивился:
— Маркс — это же фамилия. Все, что о нем написано в той книге, которую ты мне дал, я прочел. А последнее имя…
Оно было трудное, с одного раза Аверьян даже не запомнил. Борис подсказал:
— Локомотив истории — революция.
— Вот-вот. Так оно скорей для девочки подходит: «Революция».
Ольга переводила настороженный взгляд с Бориса па мужа. Не могла она согласиться с таким предложением Когана.
— Нет-нет, мы сына Володей назовем.
— Как Ленина, — подтвердил Сурмач.
— Я же не дочитал газету. Вот послушай дальше. «Новорожденные получили подарки от губженотдела — по куску мануфактуры, от отдела материнства и младенчества приданое — бумазеевые распашонки, чулки и прочее, от юных пионеров — костюмы и значки пионеров. „Вместо креста — символа рабства, — сказал представитель юных пионеров, обращаясь к новорожденным Марксу, Коминтерну и Лиру (Локомотив истории — революция), — мы поднесли вам значок юных пионеров с надписью: Будь готов!“» — Борис торжествующе посмотрел на Ольгу. — Поняла? Не поп, а рабочий класс теперь дает имена. Новые! — выкрикнул он. — Ванек, Манек, Агапок не будет! Коминтерн! Это звучит. Свадьбы будут — пролетарское! Весь мир — рабоче-крестьянский!
Ольга слушала его, будто завороженная. Таращит глазищи, стынет, густеет в них огромное, неуклюжее сомнение: «„Коминтерн“… Слово, конечно, красивое…»
Ей очень нравилось, как обо всем толкует Борис. Так убедительно, будто сам не раз и не два побывал и па пролетарских свадьбах, и на пионерских крестинах, а сейчас приглашает Ольгу и Аверьяна в этот чудесный сказочный рабоче-крестьянский мир. Хочется Ольге обойти из конца в конец неведомую страну, где, наверное, живут только такие правильные люди, как Иван Спиридонович, тетя Маша, Борис Коган… И хочется, и боязно. Со слов Бориса, там все хорошо. Так Борис — совсем иной человек. Может, тот мир специально для него? А каково будет Ольге? Она уже свыклась с этой маленькой, сыроватой комнатушкой с земляным полом, при одном узеньком окошке. Сколько труда вложила, пока обновила полинявшие, заплывшие плесенью стены, пока выровняла, пригладила ухабистый пол. Вот в этом огромном, отвоевавшем полкомнаты столе на кривых ножках, в этой двуспальной кровати с тремя пуховыми подушками под потолок, в этих чашках и блюдцах, вилках и ложках — ее осуществившаяся мечта, ее долгожданное счастье. Девчонкой она начала копить денежку на приданое. Повзрослела — дом продала в Журавинке, землю, ту землю, что ее отца с матерью, деда с бабою кормила. Ехала в Белояров к Людмиле Петровне, грезила о большой, светлой любви. Теперь у нее есть все, о чем только можно было мечтать: муж, свой угол. А придет время — у них найдется мальчик, весь в папу.