Ласточкин освободился только после обеда, когда проводил на поезд товарища из губотдела. И первым вызвал к себе Яроша. Беседовал с ним долго, а отпустив, пригласил Сурмача.
— Ну, что ты думаешь о Казначее?
— Он о наших делах знает не меньше нас самих. Значит, он — среди нас. А коль так — тут стоит проверить каждого. И без обиды. Начинайте с меня.
— И Ярош считает, что надо проверять всех поголовно. И вот еще что: до тебя, Сурмач, у нас в окротделе ни о каких Казначеях слыхом не слыхивали.
Сурмач побагровел. Он готов был возмутиться. Но Иван Спиридонович, видя, как в одно мгновение перевернуло сотрудника, примиряюще сказал:
— Не сердись. Не от веселья так шучу — от обиды, от горечи. И опыт есть, и смекалкой бог не обидел, злости к нашим классовым врагам — на троих хватит. А вот чувствую, что все же чего-то не хватает. Знаний, — вдруг решил он. — Академий особых не кончал. А надо бы. Ох, как нашему брату-чекисту нужны знания! — Иван Спиридонович прошелся по кабинету. Повернулся к Аверьяну. — Губотдел просит у нас человека в школу ГПУ. Закончим это накостное дело, выловим подручные Волка, найдем его «наследство», и отправлю я те бя, Аверьян, в столицу.
Затрепетало от радости сердце. Но он только кивнул головой.
— Проверять, конечно, будем. Служба наша такая… — подытожил Ласточкин. — Но никакой Казначей без неопровержимых фактов не заставит меня смотреть на товарищей-соратников искоса, с недоверием. Нет среди нас предателей, так я думаю!
Однако к концу дня произошли события, которые заставили по-иному взглянуть на все происходящее: исчез Безух, боец ОСНАЗа, охранявший когда-то Тесляренко. С шести вечера он должен был заступить на дежурство, но не явился. Тревогу подняли почти сразу. Допросили жену. Она заявила, что муж ушел еще утром. Кто-то позвал его. А кто — она не видела, возилась на кухне.
— Безуха надо было арестовать, — заявил возмущенный Ярош. — Элементарно! Выяснили, что он скрыл важный, уличающий его факт, а мер не приняли. Расчувствовались: жена, дети. А он спрятал за этим обывательским свою классовую сущность. Скрылся и спасибо не сказал ротозеям.
«Да, надо было», — теперь Сурмач думал так же. Но как не поверить столь правдивому пояснению поступка, какое дал Безух тогда: «Испугался, все было против меня». А главное, как он все это говорил! Голос! Выражение лица!
«Так где, где эта граница между доверием и го-ло-во-тяп-ством? Между подозрительностью, оскорбляющей, унижающей друзей, и бдительностью?»
Когда закончилось совещание, Ласточкин всех отпустил, а Сурмача попросил задержаться.