— Что с тобой, Илиас?.. Неужели у тебя опять открылись свищи? — Встревоженная Мариго обняла сына.
— Болит у меня чуточку!.. Чуть-чуть!
— Ох! Боже мой! Погоди, я погляжу.
— Нет, мама… не надо. Не снимай бинты… Ох! Старушка моя… — ласково прибавил он.
Илиас терся щекой о грудь Мариго, с удовольствием вслушиваясь в капризный тон своего голоса. Теперь он чувствовал, что мать предана ему, и постепенно успокаивался. (Ее преданность в самые тяжелые минуты приносила ему облегчение.) Но ему было этого мало. Он хотел, чтобы она заглянула ему глубоко в душу, узнала все его муки, чтобы она принадлежала только ему.
Не поднимая головы, Илиас сжал пальцами худые руки Мариго. Ему нужно было непременно вызвать ее на откровенность, заставить поделиться страхом, тревогой за Никоса. Он уже остыл от гнева и заговорил теперь вполне разумно:
— Почему, мама, ты ничего не скажешь Никосу? Зачем ему пропадать зря? У него жена, ребенок… — И он указал пальцем на маленького Хараламбакиса, игравшего во дворе возле хозяйской двери.
Мариго молча попыталась высвободить свои руки из его рук. Она ни за что не ответит, ни за что не ответит на такой вопрос, она дала себе в этом клятву. Воспоминание о том страшном вечере, когда Никос вернулся с гор домой, до сих пор преследовало ее, как кошмар. Она посмотрела на Илиаса глазами, полными слез, и прошептала:
— Пей кофе, Илиас.
Калека откинул назад голову, и лицо его исказила гримаса.
— Ох! Зачем я только выжил! Эх, приятель, черт тебя подери, чего ты тащил меня на своем горбу? Бросил бы лучше там, в снегу…
— Замолчи! — оборвала его Мариго.
Он часто твердил это, и Мариго было нестерпимо больно слушать его. Она села на порог и задумалась.
Всю оккупацию Илиас пробыл в госпитале. Первое время, когда Мариго приходила его навещать, он неизменно заводил разговор о своих ногах. То вспоминал о родинке, которая была у него на правой голени, то о том, как он сломал однажды лодыжку и целый месяц пролежал в гипсе.
— Здорово сломать ногу на стройке! Получаешь пособие и бренчишь себе на гитаре… Помнишь, мать, какие песенки я тебе играл? — Увидев, как она побледнела, он спрашивал ее: — А что ты будешь делать с моими новыми полуботинками на толстой подошве? Принеси мне их сюда как-нибудь, так, смеха ради.
— Замолчи, замолчи, я больше не выдержу, — дрожа всем телом, умоляла его Мариго.
Когда он изводил ее, лицо его искажала отталкивающая гримаса.
— А почему мне отрезали ноги, как ты думаешь? — приставал он к матери. — Из-за мула! Паршивого мула! — И он заливался смехом…
Мариго носила ему пироги, испеченные из кукурузной муки с глюкозой. Он с жадностью набрасывался на них. Иногда он подтрунивал над матерью, отпускал грубые шуточки. На глазах менялся его характер. Однажды он сказал ей, что собирается заработать на каких-то махинациях.