В мастерской электромонтера говорили о последних событиях на заводе.
— Люди, конечно, стали более сознательными, это так, ты прав, — произнес другой, хриплый голос и после небольшого молчания продолжал, откашлявшись: — Но устраивать сейчас забастовку нельзя. Нас разгромят.
— И я так считаю, — согласился кто-то.
Последнего человека Бакас узнал. Это был электромонтер Стефанос.
— Минутку, товарищи, вы меня не совсем правильно поняли. Я говорил о своего рода мобилизации, а не о забастовке.
Опять он. Но кто же это такой? Бакас ломал себе голову. Голос знаком ему, хорошо знаком, но как прогнать от себя связанные с ним тяжелые воспоминания?
— Я, наверно, заболел, — прошептал Бакас и тихонько встал, опершись руками о заплесневевшую стену.
— К несчастью, — продолжал тот же человек, — фашистская диктатура нанесла рабочему классу тяжелый удар, после которого он до сих пор не может оправиться. И мы сами еще недостаточно созрели. Нам не хватает организованности. У нас нет даже помещения, и мы вынуждены собираться здесь, хотя это опасно. Нет, забастовка только на нашем заводе была бы ошибкой.
Бакас бесшумно встал одной ногой на трубу и вцепился руками в оконную раму… Что-то его удерживало. Он не мог понять, почему не уходит отсюда, почему ему не терпится удовлетворить свое любопытство.
— Я предлагаю нечто другое, — продолжал тот же голос.
— А что толку из того, что мы в виде протеста на два часа прекратим работу? — спросил электромонтер.
— Во-первых, никто из нас не покинет своего рабочего места, и полиции трудно будет расправиться с нами…
— Правильно, но…
Бакас приник лицом к окошку. Сквозь грязное пыльное стекло он смутно различал часть соседней комнаты.
Какой-то лысый человек сидел сгорбившись на скамейке. Когда он повернул голову, Бакас без труда узнал в нем Стефаноса. Но не он интересовал Бакаса, продолжавшего жадно смотреть в окошко. Рядом с электромонтером сидел Сарантис.
— Если вы, товарищи, согласны, не будем терять время даром. — Сарантис снял с руки часы и положил их перед собой на столик.
Оцепенев, Бакас не сводил с него глаз. Лицо этого человека пробудило в нем рой самых разнообразных воспоминаний. Перед ним ожили, например, картины его беспросветного детства. Он отчетливо увидел свою мать в гробу, с распухшими синими губами — когда она умерла, ему было всего три года, — вспомнил и жизнь в сиротском приюте. Образы далекого чистого прошлого так ярко оживали перед ним, что ему стало страшно. А переживания последних лет, когда он приобрел некоторые нехорошие привычки и даже пристрастился к мелким кражам, словно заволоклись туманом. Когда он протягивал руку, чтобы схватить то, что плохо лежало, он действовал как бы бессознательно. Фани была ужасной модницей. Если он приходил домой с подарком для нее, она не устраивала ему унизительных сцен.