Лана поднялась наверх, гадая, как среди множества комнат отыскать спальню хозяйки. Миновав несколько запертых помещений, она заметила двойные двери, открытые настежь. Красивее убранства она в жизни не видела. Перед мраморным камином стоял пастельного цвета диван. В нише, на столике на двоих, стояла ваза со свежими цветами. На серебряном подносе был сервирован горячий кофе.
Лана шагнула в комнату и поставила на столик тарелку с дымящимися лепешками. Уже повернувшись к выходу, она услышала рассерженный мужской голос:
– Черт возьми! И о чем ты только думала?
Ему с достоинством отвечал низкий женский голос:
– Боюсь, я действовала под влиянием момента. В конце концов, там был сам мэр, столько официальных лиц. Не говоря уже о Фарли Фэрчайлде, записывавшем каждое мое слово, и о фотографе, снимавшем происходящее. Я не придавала этому значения, пока не прочитала обо всем в утренней газете. Теперь об этом знает весь Нью-Йорк.
– И все ждут, что ты выполнишь свое обещание. – В голосе говорившего явственно слышались презрительные нотки. – Я не потерплю в своем доме какого-то ирландского выродка.
– Думаешь, мне эта затея нравится? Только я не знаю, как теперь элегантно отказаться и не выглядеть при этом полной дурой.
В дверях спальни показался край утреннего платья, и Лана опрометью бросилась прочь из гостиной.
Не успела она войти в кухню, как кухарка кивком указала на корзину грязных кухонных полотенец:
– Отнеси это в прачечную, девочка, и захвати свежие.
– Да, мэм. – Лана взгромоздила корзину себе на бедро и вышла.
В прачечной никого не было. Во дворе горничные собирали с веревок сухое белье и развешивали влажное.
Поставив корзину возле лохани для стирки, Лана вышла во двор. Утреннее солнце ласково согрело ее лицо. До Ланы доносились веселые голоса служанок, которые рады были развлечь себя сплетнями во время работы:
– Ну, он хотя бы станет богатым.
– Ему больше не нужно будет думать о хлебе насущном.
– Или стирать себе одежду.
Одна из девушек выпрямилась и обратилась к подругам:
– Дело же не только в деньгах. Они превратят милого, невинного ребенка в испорченное, своенравное, злобное чудовище. И он будет думать, что имеет право обижать других.
Одна из собеседниц вдруг прижала палец к губам и прошептала:
– Тише ты, О'Малли. Нас могут услышать.
Девушка уперла руки в бока.
– Нам даже упоминать нельзя об этом мерзавце, которого здесь вырастили, но неужели ты желаешь несчастному сироте такой судьбы? Они и из этого малыша воспитают настоящего монстра.
Девушки замолчали, когда Лана подошла к ним.