— Это все?
— Ну, знаешь ли, если тебе этого мало… Я просто промокла, но ведро, в принципе, могло бы и пришибить кое-кого, если б свалилось на голову… Тебе, например…
— Мне очень не хочется тебя еще больше огорчать, — сказала я, — но это не единственное происшествие на сегодняшний день. Я расскажу тебе…
— Что произошло?
— Лучше я покажу тебе это. Но сперва мне надо позвонить в полицию… Не знаешь, Кевин дома?
Она покачала головой:
— Я его не видела. Холли, случилось что-то действительно ужасное?
— Да, — ответила я.
Уже перевалило за полночь. Я решила вызвать полицейских, а не стучаться в дверь миссис Деннеги и не будить ее телефонным звонком в такой поздний час. Возможно, из-за того, что я объяснила дежурному, что являюсь соседкой Кевина, спросив при этом, не на месте ли он, патрульная машина приехала на вызов достаточно быстро, по крайней мере для Кембриджа.
Одному из полицейских на вид было лет пятнадцать, а другому — лет пятьдесят, но мне сразу стало ясно, что курс этикета, который читают в полицейской академии, не претерпел изменений за последние десятилетия. Бесспорно, эти двое были отличниками по этикету — при обращении и ко мне, и к Лии они неизменно вставляли «мэм» и не позволяли проскользнуть на своих лицах ни одной эмоции.
Кевин Деннеги по этикету наверняка был троечником. Несмотря на то что «мэм» в его лексиконе появляется регулярно — не при обращении ко мне, разумеется, — все его чувства буквально написаны у него на лице. В эту ночь он также не пытался скрыть их. Не замечая нашего присутствия, он приглушенно промычал своим коллегам:
— Что это за чертовщина?
Подойдя ближе, Кевин наконец-то заметил нас и наших собак:
— Простите. Я вас не заметил. Что тут происходит?
Мы стояли на тротуаре, и я рукой указала на забор.
— Боже правый, — сказал Кевин.
Затем он прочитал вслух: «Всех — в газовые камеры! Жидовские заступники».
Его солидный, добропорядочный голос превратился в огромную руку с натянутой на нее перчаткой, которая подбирала распыленные на заборе слова и помещала их в стерильный мешочек для вещественных доказательств.
Мальчик-полицейский светил фонариком на свастику. Изображение на заборе было красным, не совсем такого оттенка, как мой дом, но достаточно похожего для того, чтобы вывести меня из себя. Мне всегда нравился цвет моего жилища, в точности тот же, который выбрала мама для нашего сарая в Аулз-Хед, и мысль о том, что какой-то расист своими каракулями поганит эти дорогие мне ассоциации, была просто отвратительна. Ругательства на заборе, как стойкий клей, скрепляют невинность с пороком. Во время Второй мировой войны американцы стали называть немецких овчарок эльзасцами, но некоторые дурни все равно привязывали им к хвосту жестянки и вообще всячески их преследовали.