Главным предметом анализа Новика является «напоминание». Это «напоминание», которое в настоящее время служит объектом вдохновения для тех, кто живет в башне из слоновой кости, несомненно, самый убогий из терминов, когда-либо рожденных на академических высотах. Отвесив обязательный реверанс Морису Хальбваксу, Новик показывает, как "современные потребности" влияют на "напоминание о Холокосте". Было время, когда инакомыслящие интеллектуалы не отделяли политические категории «власти» и «интересов» от понятия «идеологии». Сегодня от этой позиции не осталось ничего, кроме соглашательского, деполитизиро-ванного языка «пожеланий» и «напоминания». Однако приведенные Новиком доказательства показывают, в сколь большой степени напоминание о холокосте является идеологическим продуктом скрытых интересов. Напоминание о холокосте, согласно Новику, хотя и определяется выбором, но этот выбор часто бывает произвольным и, как он подчеркивает, делается не на основе "расчета преимуществ и недостатков, а без каких-либо мыслей о последствиях".[4] Но приведенные доказательства заставляют сделать как раз противоположный вывод.
Мой первоначальный интерес к теме уничтожения евреев нацистами вызван личными причинами. Мой отец и моя мать выжили в варшавском гетто и в нацистских концлагерях, но все остальные члены их семей погибли. Мое первое воспоминание о массовом уничтожении евреев нацистами, если я могу это так назвать, — вид моей матери, которая, как зачарованная, следила по телевизору за процессом Эйхмана (в 1961 г.), когда я возвращался домой из школы. Хотя она вышла из концлагеря всего за 16 лет до этого процесса, мои родители, какими я их знал, всегда были в моих глазах отделены от этого непреодолимой пропастью. На стене комнаты висели фотографии семьи моей матери (фотографии семьи моего отца пропали во время войны). Я никогда не мог до конца понять, что связывается меня с моими родственниками, и еще меньше мог представить себе, что с ними произошло. Это были сестры, брат и родители моей матери, но не мои тетки, мой дядя и не мои дедушка с бабушкой. Я вспоминаю, как прочел в детстве книги «Стена» Джона Херси и "Миля 18" Леона Ури, романтические описания варшавского гетто. (Моя мать однажды пожаловалась, что, погрузившись в чтение «Стены», она по пути на работу проехала станцию метро, где ей надо было выходить.) Сколько я ни пытался, мне не удавалось хоть на один миг совершить воображаемый скачок через все, что связывало моих родителей в их повседневной жизни с этим прошлым. Честно говоря, я до сих пор не могу этого сделать.