Тысячу раз она перебирала все свои воспоминания. Анна Руссель, волшебная сказка в доме Чэттертонов. Кент. Потом день приезда Джейн Чэттертон, ее прекрасный образ, обольстительная улыбка, низкий звучный голос.
Потом – ужас той минуты, когда она стояла в дверях ее комнаты. Муки ревности, отчаяния. Бегство.
– Нет, я трусиха, я не способна встречать горе лицом к лицу, – думала Жуанита. – Дважды в жизни я спаслась от него бегством!
«Стиль и Стерн». Горы бумаг, мисс Вильсон с ее «головной болью» и шумными жалобами, мрачная обитель мисс Дюваль. Прилавки «Мэйфер», открытки, кастрюли, губная помада, бусы, пуговицы… Облитые супом меню в ресторане Мюллера.
И как спасение от всего этого, объятия Билли и прелесть часов в Фэйрмонте… И снова бегство… Она потеряла все и прежде всего, казалось ей, саму себя.
– Вот так и создаются разбитые жизни, – размышляла Жуанита. – Неведение, немножко глупости, необдуманные быстрые поступки – и женщина в двадцать пять лет остается выброшенной за борт, забытой, и путешествие окончено, и все возможности, мерещившиеся ей, утрачены навеки.
Не может же она сидеть бесконечно в ранчо, которое было собственностью другого! Но ей было очень трудно двинуться отсюда. Прошла зима, настали яркие солнечные дни, заблагоухали травы, восходы и закаты заливали малиновым светом дома, изгороди, пески и морскую гладь.
И несмотря на новую свою серьезность, на переживаемые страдания, Жуанита временами чувствовала себя счастливой. Она была одна, могла бродить, думать, наблюдать жизнь на ранчо и принимать в ней участие. Приходили из города люди покупать изюм, сушеные сливы, свиней и тыкву. У коров гладкие бока все раздувались и раздувались, обещая к осени приплод.
В тот день, когда у Долорес родился второй малютка, в хижине, полной чада от керосиновой лампы, дыма очага и табачного дыма, хижине, полной лохмотьев и разной старой утвари, качалок, образов, старых занавесей и посуды, Жуанита забрала к себе в гасиэнду смуглого кучерявого старшего мальчугана.
Темный, мокрый новорожденный комочек, точно в гневе, барахтался среди тяжелых одеял, когда Жуанита наклонилась рассмотреть его.
Его прабабушка, старая Лола, по мнению Жуаниты, обращалась с ним с ужасающей неосторожностью. Как это она решалась так энергично вытягивать скорченные маленькие ножки шафранного цвета, расправлять воинственно болтающиеся в воздухе крохотные ручки в своих больших коричневых ладонях, смеясь над гневными воплями маленького человечка!
– О, ты ему сделаешь больно! – едва дыша, шепнула Жуанита.
– Больно! Это кому-то! – сказала его прабабушка. И подняла его, голого, беспомощного, кричащего, чтобы прижать к своей лоснящейся коричневой щеке и наградить поцелуем, походившим на укус.