– Нет, нет, нет! – взволновалась больная. – Ты никому не должна говорить этого имени – ни Лоле, никому другому – слышишь?! Это касается тебя одной, дорогая. Это странная история, Нита, странная и запутанная… Она знает все, – говорила умирающая серьезно, сжимая руку Жуаниты своими холодеющими пальцами. – Она знает это, – повторила она с легким нетерпением… – Та женщина, которую ты видела здесь ночью. Но тебе надо знать только имя. Скажи его ей, и она все поймет. Сидни Фицрой.
– Мне следует отыскать его, мама? – спросила Жуанита, когда усталый, дрожащий голос умолк.
Мать посмотрела на дочь странным, пристальным взглядом помутневших глаз.
– Да, моя девочка. Тебе было только десять дней, когда мы привезли тебя сюда, и никто не знает. И никто, кроме тебя, не должен знать это имя! Я обещала!..
Снова молчание. Она как будто медленно погружалась в темноту. Жуанита, все прижимая к своей горевшей щеке тонкую безжизненную руку матери, горячо, исступленно молилась про себя. Ее мать, такая нежная, учившая ее музыке, катехизису, гулявшая взад и вперед, как монахиня в монастыре, под старыми перечниками и эвкалиптами, всегда заботливая и терпеливая – уходила от нее, покидая ее навеки!
Еще раз устремились на нее неподвижные, мутные зрачки.
– Я должна была оставить ранчо сеньоре Кастеллаго, – прошептала умирающая. – Видишь ли, Нита, ты – не Эспиноза. Я не могла ничего поделать, родная…
Шепот снова замер, глаза закрылись.
Жуанита, мир которой в этот миг колебался и рушился, рассыпался в прах, с горьким рыданием приникла головой к подушке.
– О, мама, мама!
Холодные, легкие пальцы легли на золотые волосы.
– Я не мать тебе, Нита! Не мать… – шепнул слабеющий голос.
– Когда ты найдешь Сидни Фицрой… – Пауза. Потом Жуанита услышала шепот: «Господи, в руки твои… в руки твои… предаю… в руки твои…»
– Мама! – в агонии страха и горя вскрикнула Жуанита. – Мама! – Но голос ее без отклика раздавался в пустой комнате, где на постели лежал труп той, которая не была ее матерью.
Когда Кент Фергюсон вторично посетил старое ранчо Эспинозы, стояла зима, и был жестокий холод. День был солнечный, и гасиэнда в ярком свете казалась особенно ветхой и убогой.
Все двери хижин были закрыты, и дым из труб поднимался в холодном, неподвижном воздухе. Жуаниту он нашел одну, съежившейся у горячей печки.
Она показалась Кенту сильно изменившейся и встретила его долгим испуганным взглядом, словно выходца из другого мира.
Ни тени радости не мелькнуло в голубых глазах, веки которых отяжелели от слез и бессонницы. На бледном лице было выражение какого-то безжизненного спокойствия, которое совершенно преображало ее. Она сказала, слегка наморщив брови: