Огонь угасал. Жан наклонился над ним так низко, что его колени касались раскаленной железной решетки камина. Он запустил пальцы в волосы. Только они были роскошны из всего, что его окружало, и сохранили свой блеск.
В этот момент его артистическое сознание испытывало колебания. Обыкновенные буржуа лионского домика неожиданно оказались «родными». Круг его друзей, которых он всегда характеризовал, как «тупиц, погрязших в грошовом существовании», оказался для него, когда огонь потух, не лишенным некоторого интереса. Больше того, его собственное искусство показалось ему в этот момент не таким уж высоким, и он почти начал мечтать о получении места правительственного чиновника с прочным жалованьицем в три тысячи добрых франков в год.
Веселые огоньки плясали перед его глазами. За три дня он съел только небольшой хлебец, немного кофе и две печеных картошки. Огоньки образовали сияющую арку, а затем, словно желая продолжить свои упражнения, начали отделяться в виде огненных шариков, пляшущих по стенам и потолку. В комнате не было ни кровати, ни стула, – только расшатанный стол и деревянный сундук.
Жан смотрел на этот сундук и, хотя в нем уже давно лежал только мусор, готов был расплакаться от нежности: этот сундук был последним звеном, связывавшим его с лионским домом, последним предметом, свидетельствовавшим о том, что у него когда-то был дом, пища, близкие люди. Несколько дней тому назад он охотно спустил бы его торговцу всяким хламом, если бы была хоть малейшая надежда получить за него несколько су; но такой надежды не было. Сундук был поломан, крышка заплатана, и замка уже не было.
Наконец, схватив скрипку, Жан выскочил из дверей и бросился вниз по лестнице. Фонари уже были зажжены. Вечерний воздух, казалось, искрился от холода. Жан мчался по улице, слегка пошатываясь. Он крепко прижал к себе скрипку. Его рыжие волосы развевались от ледяного ветра.
Кафе «Limite» находилось на Монмартре; оно славилось своим залом, винами и оркестром. Оно принадлежало той же компании, которая содержала курзалы в самых модных курортах Швейцарии и только что построила казино в Эвиан-Ле-Бене.
Мсье ле Барб, управляющий кафе, был очень знаменит и толст. Это был громадный брюнет с сердитыми напомаженными усами. Его волосы были прямо откинуты назад без пробора. Его манишка так сияла, что могла бы соперничать в своем блеске с позолотой стен. Он курил только сигары «Корона», впрочем – за счет компании.
Жан был его открытием. Ле Барб был человеком, знавшим все и всех. Он сообразил, задолго еще до того, как это сделало большинство парижских кафе, что хорошая музыка, которую ценят посетители известного круга, может быть вещью полезной. Он создал «голубой оркестр» и этим удвоил доходность ресторана. Он слышал игру Жана в ателье одного из своих друзей и сразу понял, что игра эта – нечто реальное. Тогда он пригласил Жана и даже разрешил ему выступать без голубой ливреи, на ролях солиста, – и тут произошел крах. Жан потерял голову, иначе говоря – чувство меры. Однажды, чем-то раздраженный, он осыпал ле Барба таким чудовищным потоком ругательств, что этот сановник даже не нашелся сразу, что ему ответить. После этого оставаться на службе в кафе было невозможно. Жану не удалось найти уроки. У него не было возможности выступать в качестве самостоятельного концертанта, а все работающие оркестры были скомплектованы еще задолго до начала сезона. Недели две Жан жил на свои сбережения, которые были очень ничтожны, пуская в ход все хитрости, чтобы дольше протянуть. Но сбережения кончились, а вместе с ними стало таять и самолюбие. Вскоре от него не осталось и следа, особенно когда началась голодовка. Оно до того изгладилось, что Жан, наконец, решил пойти просить извинения у мсье ле Барба и ходатайствовать о своем восстановлении в должности.