— Что было делать, — продолжил Гуго нить повествования. — Пошел снег, и я вынужден был уйти из леса. Отшельника из меня не получилось, зато нищий будет, что надо. К такому образу жизни у меня имелось все необходимое. Отправляясь в путь, я с полным правом мог процитировать: «Все мое ношу с собой». В Польше с голоду не умирают, коли язык повернется сказать: «Дай кусок хлеба» и «Вознагради тебя господь».
Железный ошейник мне в пользу обернулся, дав преимущество перед другими попрошайками. Если кто интересовался происхождением моего ошейника, я объяснял так: я возвращался из Святой земли, из Иерусалима, сарацины взяли меня в плен и навесили железный обруч; освободился я чудом господним и теперь стану носить это железо в покаяние до самой смерти. Верили мне добрые люди. Немало грошей поймал я на эту железную приманку и благополучно пронищенствовал через всю Польшу. Так пересек я границу Бранденбурга, задумав вернуться на родину, в отчий дом, и продолжить ремесло отца — был он честным кожевником. Но в первом же городе обступила меня толпа. И не для того, чтобы накормить, но подвергнуть меня допросу: кто я да что я, и почему дерзаю милостыню просить. Я ответил — честь, мол, вам оказал, нищим в город явившись; извольте принять паломника из Святой земли с веригой железной на шее. Но водится за немцами крупный недостаток: вечно они себя умнее других считают. В толпу на рыночной площади протиснулся городской фогт и давай выпытывать:
— Имя? Как зовут?
— Не зовут меня вовсе, никто принимать не хочет.
— Что делаешь?
— Голодаю.
— Откуда пожаловал?
— Из Иерусалима.
— Не лги, я туда дорогу знаю. Назови, через какие страны шел!
— Маркоманией и Скифией, Бессарабией, Аравийской пустыней, Бактрией и Месопотамией, а сюда прямо из Кольрабии.
— Неправда и ложь! Я знаю, где лежит Палестина, меня тебе не обмануть. В Палестину можно попасть только через Зингарию и Пафлагонию, Каппадокию и Ближнюю Индию. У нас в Бранденбурге карта имеется.
— Через те края я ночью проходил, вот и не смог прочесть названий.
— Откуда у тебя железо на шее?
— От его черного величества султана Сагахриста, у которого я находился в плену ровно пятьдесят два года и три дня.
— Но ведь тебе не больше тридцати!
— Да, но в Абиссинии солнце слишком печет. От жары время сжимается, и шесть лет превращаются в один год.
— Быть того не может, враль ты бессовестный! Напротив, от теплоты все расширяется, потому летние дни длиннее зимних. Нам в Бранденбурге это хорошо ведомо. — И возмущенный фогт схватил меня за ошейник, намереваясь отправить в каталажку.